Literatur: Lyrik, Prosa, Publizistik
Виталий Киллер
Осенние мотивы
Осень... В душе нарастает смятение,
Чаще - разлуки и реже - свидания,
Осень как женщина в позднем цветении,
Силится спрятать своё увядание...
Осень... Над озером дымкой растаяв,
Лето умчалось - зови не зови -
В небыль плывёт перелётная стая
Как лебединая песня любви...
* * *
Октябрь пришёл и золотом осыпал
Ковры сырые городских аллей,
Уже и снег - пока что робкий - выпал
На ветви обнажённых тополей.
Уже зима загадочно и строго
Заглядывает в окна и в глаза,
И хрупким льдом подёрнута дорога,
И солнце, как дрожащая слеза.
И ветер студит бронзовые щёки -
Загар ещё не стёрт дыханьем злым -
Кружит над нивой коршун одинокий,
Струится в поднебесье сизый дым...
Предчувствием зимы душа томится,
Устав от летней суеты сует,
А по ночам ромашек поле снится,
И в сердце места для мороза нет...
Она придёт, поскольку неизбежна -
Меняет круто жизнь привычный ритм -
Укроет землю саван белоснежный,
И расцветут на ветках снегири.
______________________________________________________________________________________________________
Стихи разных лет
Смотрите также на стр. 1.
Родина моя, где тебя искать?
(1991 г.)
Родина моя, где тебя искать? -
С Волги мой отец, с Украины - мать.
Их в Сибири свёл сталинский Указ -
Я от них пошёл, и не в звёздный час...
Пронеслась война - Сорок Первый Год
Ты испил до дна, бедный мой народ,
Был сведён на нет росчерком пера -
Страшен список бед, горя и утрат...
С молоком скупым матери моей
Я впитал и дым мрачных лагерей,
Непомерный груз каторжных оков
И бессильный хруст сжатых кулаков...
Подневольный шаг трудовых колонн -
И катакомбы шахт загнанный закон...
И вопрос: „За что?!“ многих свёл с ума -
Родина, ты мне мачеха - не мать?...
Если мать, скажи: „До каких времён
Мне изгоем жить, с вражеским клеймом?“
И неужто ж боль пролувека бед
Не услышит Бог - и исхода нет???
* * *
Трудармейцам
(1991 г.)
...Сегодня в прошлое не верится,
Настолько тягостно оно -
Но шли в атаку трудармейцы
На уголь, камень и бревно.
Губили вас не кубометры -
Надрыв души и сердца стон...
Тоску носили злые ветры,
Тоску и смерть- со всех сторон.
Не сторожила вражья пуля,
Не падал с воем „Фокке-Вульф“ -
Отчизна-мать в баранку гнула,
Вгоняла в гроб, не тратя пуль...
Не понимаю, не приемлю,
За что вам жребий пaл такой -
Вы молча уходили в землю,
Не обретя и там покой...
И помнят ленинские шахты
И соликамские леса,
Норильска каторжные вахты
Погибших немцев голоса.
Российских немцев голоса...
И я теперь, спустя полвека
От той трагической черты
Ищу, и не найду ответа:
Народ мой, выживешь ли ты?
Достанет ли ума и силы
Всё превозмочь, сыскав пути
К священным прадедов могилам,
Чтоб вновь Отчизну обрести?
Собрать в кулак осколки нации
И возродить себя в НАРОД.
Прошедший ужас депортации,
Готов и к трудной эмиграции
И не боится интеграции -
Без вашей реабилитации
Он снова здесь себя найдёт.
А здеь нам не на что надеяться:
России немцы не нужны.
И уезжают трудармейцы
Из ставшей мачехой страны...
Исход
(1994 г.)
Был тернистыи наш путь, а исход - нестерпимо печален.
Частокол из крестов по стране - тысяч жизней итог.
И терзают меня бесконечные мысли ночами,
И срывается сердце в бездонную пропасть тревог...
Что нас ждёт впереди? - Те же думы, тоска, ностальгия...
Покорёженных судеб, увы, не срастается нить.
Ты сама позвала нас в лихую годину, Россия,
А сегодня не хочешь прощенья за всё попросить.
Разве этот народ помешал тебе сбыться великой? -
Ты не раз убеждалась, Россия, что это не так.
Но тобою не Бог управляет - чиновник безликий,
А чиновник - он сволочь, и собственной родине враг.
Так прости и прощай, попытайся себя пересилить -
Ты давно нас лишила своей материнской любви.
Я уверен, что ты пожалеешь об этом, Россия,
Только немцы твои не вернуться уже - не зови...
Немцы российские
(2004 г.)
Двадцатый век ушёл, оставив
Кровавый след в любой судьбе,
И мы на трудной переправе
Ведём реестр утрат и бед.
Забыть не в силах и не вправе,
Рыдать устав,но боль храня,
Мы всех в печальный список вставим -
В нём что ни имя, то родня...
Родня по крови и по речи,
По общим предкам, наконец,
Сегодня мы зажжём все свечи
От факелов своих сердец.
В ночной тиши они мерцают,
Их поамя трепетно дрожит,
И, как лампада, угасает -
Так многих угасала жизнь...
Но свет тех жизней вечно с нами,
И не померкнет никогда,
Ведь человеческая память
Длинней, чем вёрсты и года.
И ни эйнштейты, ни сократы
Не смогут внятно рассказать,
В ЧЁМ мы конкретно виноваты,
И КТО нас вправе обвинять,
ЗА ЧТО народ попал в изгои,
Был проклят и почти зачах,
Утратив древние устои,
Едва не обратился в прах?..
Ответа нет, и быть не может,
Душа израненно кричит,
Печаль больную память гложет,
И память жертв в сердцах стучит...
Памяти российских немцев - узников ГУЛАГа
Уходят в небо старики,
Истоки наши и предтечи.
Их судьбы были нелегки,
И помнить их мы будем вечно.
Редеют быстро их ряды,
Тела слабеют, силы яахнут,
Но духа гордого следы
В них до последних дней не гаснут.
Они прошли сквозь ад войны
В трудлагерях, а не на фронте,-
Изгои собственной страны,
Ей познали горизонты.
И далеко не все из них
Сумели выжить в круговерти,
себя и душу созранив
От лютой, беспощадной смерти.
И мы, от них придя на свет,
В страну свои вложили силы,
Но жаль - за двести с лишним лет
Не оценила нас Россия...
С их лёгкой, праведной руки
Нашди и мы сюда дорогу.
Уходят наши старики.
Их души уплывают к Богу...
Надпись на макете трудового лагеря,
автор: Вальдемар Горн
Нет, о нас не слагают баллады,
На могилах огни не горят...
Каждый третий не вышел из ада
Под названием „Трудлагеря“.
Да и кто те отыщет могилы?
Кто согреет их вечным огнём?
Не забудьте, потомки, мы - были!
Мы и есть - в ваших душах живём.
*******************************************
Виталий Яковлевич Киллер
Биография
Родился 23.04.1947 года в совхозе МВД Тогучинского района Новосибирской области. Отец, Яков Киллер (1918-2003), поволжский немец, до войны - учитель, после окончания 1-го курса Энгельсского учительского института выслан в Сибирь, в период с 1941 по 1945 года трудармеец, затем коротко учитель, вследствие запрета на профессию в 1947 году - бухгалтер, экономист, диспетчер гаража, экспедитор ОРСа. В Германии с 1993 года. Умер в Дюльмене, Германия.
Мать, Эмилия Киллер, урожд. Гаусс (1918-2006), украинская немка, до войны - после окончания кооперативного училища - кассир в банке (г. Молочанск, Запорожье), затем эвакуация с отступающими немецкими войсками в Польшу (1943-45), после фильтрации в СМЕРШе г. Гродно сослана в Сибирь, где и вышла замуж за отца. В Германии с 1993 года. Похоронена рядом с ним.
Виталий является старшим сыном из 4-х детей, закончил 11 классов средней школы с медалью, затем - учёба в НЭТИ г. Новосибирска; с 1970 по 1982 годы инженер на станкостроительном заводе Новосибирска, с перерывом (1973 г.) - служба в Советской армии (ПВО страны, офицер на Сахалине), с 1982 года - начальник конструкторской лаборатории в ПО „Абаканвагонмаш“ (г. Абакан), с 1991 года избран заместителем, а с 1992 года председателем Хакасского регионального общества советских немцев „Видергебурт“ ("Возрождение"). Был делегатом всех съездов советских, а затем российских немцев.
В 1994 году Виталий переехал с семьёй на постоянное место жительства в Германию. Работал рабочим на бетонзаводе, затем на мясокомбинате, после окончания финансовой академии - консультантом по финансовым вопросам. В настоящее время - пенсионер. Имеет троих детей, одного внука. Сын Антон, 1975 г.р. - индустриальный механик, дочь Марина, 1983 г.р.- соц-педагог (университет в г. Мюнстере), младшая дочь - Ирина 1988 г.р.- преподаватель русского и английского языков в университете г. Бохума).
Стихи начал писать с 17 лет, в школе, в институте участвовал в работе литературного объединения, с 1991 года публиковал статьи в республиканских и районных газетах Хакасии. Первый сборник его стихов увидел свет в Новосибирске в 2005 году. В июне 2019 года издал книгу переводов стихов немецких поэтов, а в октябре того же года перевод книги немецкого историка Гюнтера Цемеллы „Германия в перекрестье прицела“ (584 стр.) (заказы принимаются). Переводит статьи (актуальные и посвящённые культуре немецкого народа). Публиковался в литературных альманахах „Берлинская лазурь“ 2007 и 2013 года, „Краски“ 2019 и 2020 года, печатает статьи, стихи и переводы в „Бюллетене ОВП“. С 1994 по 2016 года жил в городе Дюльмене, с 2016 года проживает в городе Мюнстере, как всегда полон творческих замыслов.
Контакты: Тел.: 0251-208 356 88; моб.: 0173-84 36 722; Е-Майл: vitalij.killer@online.de
______________________________________________________________________________________________________
Владимир Эйснер:
писать о том, что видел, чувствовал, что пережил…
В Москве, в Большом театре, состоялась церемония награждения лауреатов общероссийской литературной премии «Ясная Поляна» за 2016 год, учреждённой Государственным мемориальным и природным заповедником «Музей-усадьба Л. Н. Толстого» и компанией Samsung Electronics.
Эта, одна из наиболее престижных и известных литературных наград России, которая была учреждена в 2003 году и вручается за лучшее художественное произведение традиционной формы в четырёх номи-нациях: «Современная классика»; «XXI век»; «Детство. Отрочество. Юность»; «Иностранная литература».
В номинации «XXI век» победителями объявлены сразу два писателя – Наринэ Абгарян за повесть «С неба упали три яблока» и Александр Григоренко за повесть «Потерял слепой дуду». Дипломами конкурса награждены писатели Евгений Абдуллаев (псевдоним Сухбат Афла-туни) за роман «Поклонение волхвов», Борис Минаев за роман «Мяг-кая ткань», Леонид Юзефович за роман «Зимняя дорога», а также Владимир Эйснер за книгу фрагментарной прозы «Гранатовый ос-тров», пару сюжетов которой мы представляем нашим читателям.
Несколько слов о проживающем в старинном гессенском городке Ветцларе Владимире Эйснере, ставшем первым российским немцем, отмеченным столь высокой литературной наградой, 70-летний юби-лей которого литературная общественность отметила в начале 2017 года.
Владимир Эйснер родился 01.01. 1947 г. в многодетной немецкой семье в Омской области, в селе Ново-Александровка Москаленского района. Здесь же он закончил школу, а затем педагогическое училище в г. Исилькуле Омской области, а еще через время факультет испанского и английского языков Пятигорского государственного лингвистического университета (ПГЛУ). Жил на Крайнем Севере, работал охотником-промысловиком, заведующим отделом экологического просвещения в заповеднике «Таймырский», а уже проживая в Германии, смотрителем музея…
Писать о том, что видел, чувствовал, что пережил, Владимир Эйснер хотел всегда, ещё в детстве. И мечту свою реализовал. Первый, по мнению критики, стоящий рассказ был опубликован им в 1991 году в выходящей в Москве центральной газете для советских (российских) немцев «Neues Leben». Вскоре путевые очерки, рассказы и повести Эйснера появились в ряде печатных изданий не только в России, но и в Германии, Украине, Латвии, США.
Главная тема В. Эйснера – Крайний Север и Арктика. «Ступени признания», которые преодолел Владимир – диплом в литературном конкурсе имени чукотского писателя Юрия Рытхэу, диплом во Всероссийском конкурсе «Заповедное эхо», диплом за первое место во Всероссийском конкурсе «Север – страна без границ», а в 2014 году в Международ-ном литературном конкурсе «Народный писатель», проводимом при поддержке Министерства культуры РФ интернет-порталом «Проза.ру», он был удостоен первой премии с вручением диплома и присуждением звания «Народный писа-тель», а также «Золотого пера», и вот теперь ещё и вторая премия в конкурсе «Ясная Поляна».
Александр Фитц.
* * *
Гранатовый остров
или живая пыль
Повесть
Уважаемый читатель! Эта повесть не является автобиографической,
но в неё вошли многие факты из жизни автора.
В. Эйснер
«Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх;
и дух животных сходит ли вниз, в землю?»
Экклезиаст 3, 21.
1. Большая потеря
В конце июня тёплый воздух с материка съел снег на льду между островами и вешние воды просочились в море. Лёд потемнел и поднялся, а в проливах архипелага пролегли неровные трещины, будто ребёнок карандашом бумагу исчеркал.
В Арктику на три месяца вернулся полярный день. Гуси и всякая прочая летающая живность уселись на гнёзда выпаривать птенцов, а моржи, лахтаки и нерпы стали выползать на камни: линька –дело серьёзное. В одну ясную солнечную ночь, при температуре плюс три, я выехал на припайный лёд на своём стареньком вездеходе ГАЗ-47.
Километрах в двадцати от зимовья лежала на камнях пачка крепко перетянутых проволокой досок, неведомо откуда занесённая течением и выброшенная на берег штормом. Их я собирался использовать для ремонта обветшавшей пристройки. Незаходящее солнце низко стояло над миром, гусеницы весело лопотали в такт гудению мотора, видимость была прекрасная и я без труда лавировал на льду так, чтобы переезжать трещины под прямым углом.
Настроение было превосходным не только от прекрасной погоды. По льду то и дело перебегали с острова на остров небольшие группки диких оленей: добрая половина из них -важенки с телятами. Тогда я останавливался и брал в руки бинокль. И что за радость человеку смотреть как рядом с мамой семенит малыш! Вырос я в деревне, в большой семье. Мы кормили и поили ягнят, телят, козлят, поросят. Брали их на руки, играли с ними. Стерегли от коршуна пёстреньких цыплят, желтеньких пушистых утят и гусят. Разглядывая телят в бинокль, я мысленно возвращался в детство.
Но не проехал я и полпути, как невесть откуда стал натекать подкрашенный солнцем туман. Казалось, лёд выделяет из себя волокнистый оранжевый дым.
Сначала этот рыжий кисель стелился понизу, мешая разглядывать трещины, затем поднялся до уровня гусениц и, наконец, закрыл обзор.
Вот незадача!
Я сразу ошибся, въехал боком в небольшую трещину, карнизы которой тут же обломились и вездеход просел на один бок. Резко газанув, я вырвал машину из щели, но за эти несколько секунд холодный пот прошиб. Страха утонуть не было: в любом случае я успел бы выскочить, но потерять средство передвижения означало остаться без дров на зиму, а тогда хоть ложись и помирай!
Надо возвращаться. Арктика ошибок не прощает.
Я заглушил двигатель и вылез на крышу вездехода.
Кругом был вид как из иллюминатора самолёта: неровная облачная пелена, из которой тут и там торчали пики «гор» -скалы окрестных островов и рифов. Туман держался не выше двух метров над уровнем льда и едва покрывал машину, а в тундре его и вовсе не было. Моя изба на мысу хорошо просматривалась, я засёк направление, сел за рычаги и погрузился в красную мглу.
И опять ошибся. Вместо низкого берега подъехал к высокому. Впереди чернела большая береговая трещина –работа приливной волны. Такие трещины всегда опоясывают острова и Владимир Эйснер 3/52
не замерзают даже в сильные морозы.
Я вышел, чтобы принять решение. Перепрыгнул через трещину, осмотрел её размытые, подтаявшие карнизы и прошёл вверх по склону на берег. Пожалуй, можно выехать, не так уж и круто как показалось.
Вездеход без проблем одолел разводье, лишь хрупнули карнизы, и стал выползать на береговой лёд. И тут мотору не хватило силёнок. С бензином у меня была напряжёнка. Я заводил двигатель на бензине, давал мотору прогреться и затем переключался на второй бак. Он был заправлен керосином, который мне иногда, от щедрот своих, сливали вертолётчики.
Мощность двигателя от керосина сильно слабела, и этого я не учёл.
На полдороге вверх мотор чихнул и заглох.
Я тут же завёл его снова, но гусеницы лишь беспомощно скреблилед, машина вздрогнула и, не успев полностью вытянуть своего полуторатонного тела из разлома, стала скользить назад...
Вода проникла через задний борт, ещё утяжеляя вес, нос вездехода резко задрался, затем так же резко ушёл вниз, вода хлынула в кабину и мотор заглох.
Я успел открыть дверцу-окно, выплыл, растолкал ледяные обломки и выполз на склон. Помогая себе ножом, -мокрые сапоги скользили на льду, - поднялся на берег и оглянулся.
Там где только что был вездеход, -работник мой и помощник, - расходились радужные пятна.
От великого горя я на какое-то время перестал соображать, даже дыхание пресеклось. Просто стоял и смотрел на эти масляные пятна и не знал, что делать. Наконец, от холода прилипшей к телу мокрой одежды пришёл в себя.
Хлопнул по нагрудному карману рубашки. Слава Богу! Залитый парафином аварийный коробок спичек и небольшой рулончик вымоченной в керосине бересты, туго замотанные в полиэтиленовую плёнку, были на месте.
Вскоре на берегу запылал костёр из плавника. Чайки с любопытством наблюдали, как вокруг огня скачет голый человек и сушит на вытянутых руках одежду.
Помаленьку я успокоился и стал настраиваться на серьёзное дело.
В вездеходе остались карабин и топор. Без карабина на побережье не выжить: ни мяса добыть, ни медведя отпугнуть. Без топора – как без рук.
Прошлым летом я заметил, что море вокруг островов повсюду мелкое, даже у скал оно не глубже пяти-шести метров. С этой глубины я шестом с железным крюком на конце доставал убитых тюленей.
Решив нырять, я первым делом пошёл разыскивать камень с выемкой, чтобы набрать в него чистой талой воды и поставить у костра, а потом, после ныряния, промыть глаза теплой пресной водой. Мне уже приходилось нырять за упущенным рюкзаком с патронами. Температура замерзания морской воды - минус один и восемь, если открывать под водой глаза, они потом долго болят.
Найти такой «природный» камень не удалось. Тогда я взял в руки крупную гальку, отбил от скалы пластину матово-чёрного сланца величиной с большую миску и стал выдалбливать в нeй ямку. Древний этот шифер легко крошился и расслаивался, из самой середины «миски» вдруг отделился большой кусок и на разломе заблестели крупные тёмно-красные гранаты-альмандины. Я уже знал от геологов, что кристаллы эти на «ювелирку» не годятся, потому что их разорвала и усеяламикротрещинами мерзлота, но выглядели эти восьмигранники очень свежо и так ясно и радостно отражали свет, будто благодарили человека за освобождение от многомиллионнолетнего заключения в скале.
Я невольно залюбовался, хоть и было не до этого. Наполнив выемку талой водой, поставил этот каменный сосуд у костра. Нарубил ножом ступеней во льду и спустился к месту аварии.
И тут увидел, что трещина, размытая поверху, сужается книзу и вездеход не ушёл на дно, а застрял. До верха кузова было меньше метра воды!
Я опоясался ремнём, прицепил к нему нож, и первым делом попрыгал на кузове –крепко ли заклинило? Вода едва доходила до колен, а вездеход даже не шелохнулся. Тогда я нырнул, разрезал тент, открыл оба люка на крыше кабины и левую, не придавленную льдом дверцу-окно. Если вездеход всё же сорвётся, у меня останется шанс выплыть через любое из отверстий, только бы машина не стала кувыркаться на склоне.
Из опыта вольных и невольных купаний в водах Арктики я знал, что дышать надо полной грудью. Ледяная вода в первый момент обжигает. Но стоит пару раз сильно вдохнуть-выдохнуть и кожа становится красной, как у гуся лапы, а по телу разливается жар.
В несколько приёмов я достал карабин, бинокль, ящик с ключами, топор, лом и моток верёвки. Вещи крайне необходимые в хозяйстве. Верёвка тут же пригодилась: расхрабрившись, я вытащил подарок Ивана Демидова –танковый аккумулятор весом в шестьдесят килограммов.
Зимой привезу его на саночках –будет рация жить, будет свет в избушке!
Я промыл глаза чистой «гранатовой» водой, и грелся у костра, пока не прошёл озноб от нервов и холода, а затем ещё раз подержал над огнём высушенную ранее одежду.
Всё не так уж плохо. Могло быть хуже.
«Две радости в один день не живут», говорит пословица.
А тут аж три:
Живой. Карабин при мне. Аккумулятор вытащил.
И главная радость —надеть всё сухое и тёплое, намотать на посиневшие ноги мягкие портянки, обуться в горячие от костра сапоги, почувствовать ступнёй сухие упругие стельки и осознать, что не простудился!
Туман разошёлся, опять всплыли на горизонте миражи дальних островов и стало пригревать солнышко, а я всё сидел и смотрел на угли, не в силах встать и уйти.
И вдруг услышал плеск и бульканье в трещине.
Спустился.
Из-под воды выпрыгивали мелкие льдинки, в трещине клубилась муть и расползались масляные пятна. Вездеход затонул.
И тут, как обожгло: ведь даже не поблагодарил Господа за спасение своё! Вся эта игра в открывание люков была не чем иным как попыткой успокоить себя, настроиться на ныряние в ледяную воду в закрытом пространстве. Если бы машина сорвалась во время моего пребывания в ней, то как бы она ни упала на дно: кувырком ли, боком, скоком, -не знаю, удалось бы мне невредимому выбраться на поверхность.
А я не то что спасибо сказать Создателю -даже не вспомнил о Нём.
Мне стало очень совестно, я тут же сложил руки на груди в молитвенном жесте и прочитал вслух «Отче Наш» сначала на немецком языке, как мама научила в детстве, а затем и на русском.
И сердце успокоилось, и тяжесть ушла из груди.
Подняв голову, я увидел метрах в тридцати от себя медведицу с медвежонком. Костёр почти потух и не давал дыма, иначе «босые» не подошли бы так близко.
Я крикнул и бросил камень. Звери поспешно скрылись среди валунов, а я подновил костёр и уселся рядом.
«Зачем ты сюда приехал, парень? -подумалось мне. –Зачем тебе эта безлюдная черно-белая Арктика, исхлёстанные штормами скалы, одиночество и риск? Зачем?»
И стал вспоминать.
2. На острове
Первые свои два года в Арктике я отработал на метеостанции «Мыс Лаптева», (топонимика повести и многие имена собственные изменены) в Карском море, на семьдесят восьмом градусе северной широты.
Это на тысячу километров севернее г. Дудинки на Енисее и на тысячу триста км. севернее посёлка Уэллен на мысе Дежнёва на Чукотке.
Полярная ночь на этой широте длится четыре месяца, плюсовые температуры держатся два месяца, мелкая «гусиная» травка растёт только в устьях
бесчисленных ручьёв и речушек, а в тундре -лишь бурый мох на глине да лишайники чёрной плесенью на камнях.
Там я пристрастился к охоте, но редко выходил в тундру безфотоаппарата. Если бы не белые медведи, которые имеют обыкновение появляться неожиданно и не всегда убегают от выстрелов и крика, я бы, наверное, и ружьё с собой не брал, а лишь малокалиберку: ружьё тяжёлое и ходить мешает.
По окончании действия договора я перешёл работать охотником-промысловиком на Диксонский рыбозавод, и мне выделили «точку» на острове Братском в полутора часах лёту к северу от Диксона. Там я попал в медвежье царство и за два года настолько привык к этим дивным зверям, что почти перестал обращать на них внимание.
Говорю «почти», потому что без оружия всё равно нельзя выйти из зимовья. У каждого медведя свой характер и, если один стремглав убегает от звука человеческого голоса, то другой лишь подойдёт поближе: «А что это там такое кричит и руками машет?»
Прибыл я на зимовку в начале июля. Припай, береговой лёд, ещё стоял в проливах по шхерам, и от обилия лежащих на льду тюленей казалось будто по серому полотну чёрный горох рассыпан. В это время работники диксонской гидробазы летали по островам готовить маяки к навигации и по пути забросили на точку и меня. Подобное практиковалось: таким макаром рыбозавод экономил денежки.
«Борт» улетел. Я перенёс вещи в пристройку. Но дверь из пристройки в жилое помещение открыть не смог. Стёкла в обоих окнах были выбиты, о чём меня заранее предупредили знакомые пилоты, и я без труда сначала заглянул, а затем и влез внутрь избы.
Зимовьё было до половины забито синим крупитчатым фирном, потолок провис, а на стенах пузырилась скользкая от плесени фанера.
Первым движением души было бежать отсюда, и бежать поскорей. Но гул вертолёта давно затих вдали. Когда-то будет следующий борт?
Сначала я топором вырубил лёд около печки - нехитрого сооружения из бочки с пристроенным к ней дымоходом из кирпича - набрал мелкого плавника на берегу и развел огонь.
На второй день я принялся стеклить окна. Стекло и стеклорез у меня были с собой. И тут я обратил внимание на сидящую в переплёте рамы крупную дробь. В этом безлюдном месте кто-то развлекался стрельбой по окнам...
Обходя дом по периметру, чуть не наступил на куропатку. Она сидела на гнезде и вспорхнула буквально из под ног. Тут же стала волочить крыло, как раненая, и в то же время потихоньку-помаленьку убегать от гнезда.
Но я был уже знаком с этой птичьей уловкой и за курочкой не побежал.
В гнезде было двенадцать розоватых с коричневыми крапинками яиц. Просто удивительно, как такая маленькая, величиной с голубя, птичка может накрыть своим телом, обогреть и выпарить такую большую кладку!
Воткнув возле гнезда щепку, чтобы случайно не наступить на него, я минут через десять осторожно высунулся из-за угла: куропатка уже сидела на краю гнезда и трогала яйца клювом, как будто считала их, проверяя все ли на месте. На самом же деле она просто переворачивала подостывшие яйца на другой бок. Я тут же отошёл, чтобы вторично не спугнуть птицу и не заставить её бросить гнездо.
В этот же день криком и выстрелами из своей старенькой одностволки 16 калибра (карабина ещё не было) я отогнал медведицу с медвежонком, а затем такое стало привычным делом.
Через неделю растаял лёд в зимовье, но я продолжал беспрерывно топить печь, чтобы до конца просушить избу, уничтожить плесень и тундровую сырость.
Дрова собирал на «пляже», где лежало много плавника. От мелких палок, обломков досок и громадных брёвен, принесенных Енисеем, до рулончиков крепко скрученной волнами бересты.
Эти лёгкие колечки выкинуло штормовыми ветрами далеко за линию прибоя, я собирал их прямо на моховом покрывале тундры и однажды у меня из под пальцев шустро побежали во все стороны маленькие жёлтые букашки.
Не букашки конечно, а птенцы куропатки, только что вылупившиеся из яиц, едва обсохшие, величиной с грецкий орех.
Я накрыл одного беглеца ладонью и стал высматривать других, но тех и след простыл!
Наконец, внимательно разглядывая мох и камешки, я заметил ещё с пяток птенчиков. Они лежали неподвижно, совершенно сливаясь с окружающей тундрой и заметить их можно было лишь по блеску испуганных глазёнок.
Подивившись совершенному камуфляжу этих маленьких жителей тундры, я поднёс куропачёнка близко к лицу и стал его рассматривать-любоваться, как мы делали в детстве, играя с цыплятками.
Малыш вдруг отчаянно запищал, и сразу же к руке моей, тревожно квохтая, подбежала мама-куропатка. Я накрыл её левой ладонью, выпустил птенца и схватил куропатку обеими руками.
-Ну что, дура, попалась? Сейчас тебя съем!
Птица тяжело дышала раскрытым клювом, толчки её сердца отдавались в ладонь.
И вдруг от ближней кочки послышалось нервное:
-Тре-е, тре-е, треее!
Это закричал не замеченный мной ранее куропач. Все цыплята, я насчитал десять пёстрых «орешков», как по команде вскочили и бросились бежать к петуху. «Папа» стал, низко пригибаясь, бегом-бегом удаляться от опасного места, а малышата -веером за ним!
У меня чуть слёзы не потекли.
Что же это? Куропатка сознательно далась в руки врагу, жертвуя жизнью, чтобы спасти детей? Так правы ли мы, считая, что у птиц нет разума, а лишь инстинкты?
Конечно, я не собирался убивать куропатку, а только рассмотреть её хорошенько вблизи, но тут устыдился и отпустил птицу.
Она быстро догнала своих, и всё семейство скрылось в лощине.
Этот случай напомнил мне детство, когда я, пятиклассник, помогал маме делать грядки в огороде.
Нечаянно разрезав лопатой червяка, я потом уже намеренно разрезал пополам обе половинки и стоял, смотрел как эти четвертушки извиваются и корчатся на влажной почве.
И тут мама крепко стеганула меня вицей по мягкому месту.
-Ты зачем над животным издеваешься?
-Я нечаянно!
-Неправда! Я видела! Сперва нечаянно, а потом уже нарочно разрезал!
-Это же просто червяк!
-И червяку больно! Смотри, как он корчится! А ты такой большой, а маленькое существо убил!
-Не убил. Учительница сказала, что из каждой половинки новый червяк вырастет!
-Это из половинки. А четвертинки погибают. Больше так не делай!
Последовала целая лекция о том, что червяки - очень полезные существа –дырочки в земле делают, чтобы растения дышали, и что Господь ничего не создал напрасно, а каждой твари на свете дал своё назначение и свой смысл. И хотя главным надо всеми животными Он поставил человека и разрешил человеку есть мясо и носить шкуры, убивать животных зря –это грех. А издеваться над животными –грех ещё больший.
-Кто в детстве мучает кошек и собак и убивает птичек, тот станет грубым и жестоким и может дойти до убийства. Ты что, хочешь негодяем вырасти?
Нет, таковым я стать не хотел, и урок этот запомнил на всю жизнь.
А теперь часто думаю: если бы матери Гитлера, Сталина и других извергов рода человеческого стегали бы своих отпрысков вицей по заднице и читали наставления из Закона Божьего, то те не стали бы убийцами миллионов.
Проводив взглядом «чужую» куропачью семью, я сразу же заспешил домой к «своей» куропатке. Наверное, и у неё уже начали вылупляться птенцы. За этим процессом, знакомым мне по куриным гнёздам в пристройке нашего дома в деревне, очень интересно наблюдать.
Но нет. «Моя» куропатка всё ещё плотно сидела на гнезде и не шевельнулась, когда я подошёл вплотную. Она лишь склонила голову набок, как это делают куры, когда следят за коршуном и, как мне показалось, посмотрелана меня с явным укором. Будь у неё пальчики на концах крыльев, она бы несомненно покрутила ими у виска: «Зачем ты, человек, мешаешь мне делать самое важное в моей жизни дело?»
Я устыдился и отошёл, но от намерения своего, засечь момент вылупления птенцов из яиц, не отказался. Наблюдать за курочкой из окна не было возможности: гнездо находилось на глухой стороне дома.
Тогда я стал раз за разом, через каждые два-три часа, выглядывать из-за угла, но каждый раз натыкался на «укоризненный» взгляд птицы: как ни осторожно я передвигался, она слышала меня и поворачивала голову в мою сторону.
Выглянув в очередной раз я увидел следующее: зажав в клюве яйцо, куропатка убегала прочь. Рядом с ней семенил не замеченный мною ранее крупный куропач. Он тоже держал в клюве яйцо. А гнездо... А гнездо было пустым!
Птицы исчезли за большой кочкой метрах в тридцати от дома. Очевидно, они сделали там второе гнездо, чтобы избавиться от назойливого наблюдателя и без помех помочь потомству появиться на свет.
У меня хватило ума не пойти на розыски и оставить птичью семью в покое.
Обладая только пилой-ножовкой, я не мог управиться с большими брёвнами, поэтому собирал на пляже мелочёвку, колол, рубил, пилил - готовил запас на зиму.
Постепенно я собрал все дрова поблизости и стал уходить всё дальше от зимовья. Осмелев, и ружьё перестал брать с собой: мешает.
И вот однажды, с невысокого берега, увидел лежащую на песке у моря медведицу с медвежатами.
Медвежата были ростом с небольшую собаку, гонялись друг за другом по пляжу, лазили по медведице, теребили её за уши и кувыркались на маминой спине.
Засмотревшись на семейную «илидию», я сделал неосторожное движение ногой - песок и камни посыпались вниз. Медведица мгновенно вскочила, повернулась на шум и в меня уставились жёлтые звериные глаза.
Я привычно дёрнул плечом, чтобы снять ружьё, и сердце замерло: поленился взять!
На загривке медведицы дыбом поднялась шерсть, прижались короткие круглые уши и она стал приседать, готовясь к прыжку.
Я продолжал стоять без движения и смотреть зверю в глаза.
Прошло с полминуты. Медведица опустила голову, рыкнула на медвежат и семейка потрусила прочь по усыпанному чёрным базальтовым песком пляжу.
Я снял руку с рукояти ножа и вытер шапкой разом вспотевшее лицо: тяжело в деревне без нагана!
В тот вечер чай был особенно вкусным, а мир за окном новым и удивительным.
Но недолго размышлял я о превратностях судьбы на зимовке в шхерах Cанина, где за три года до этого погиб мой предшественник, а все пред-предшественники или пропадали без вести или как можно быстрее «делали ноги».
Краем глаза я заметил мелькнувшую в западном окне тень.
«Ещё один!» - подумал я с огорчением, и не ошибся.
Большой медведь подошёл к южному окну, куда и я, размечтавшись, уставился, и принялся смотреть внутрь зимовья. Меня он вряд ли увидел, я сидел, не шевелясь. Но зато мишка узрел своё отражение в стекле и принялся давить на него носом, возможно, хотел обнюхать «второго медведя».
Недолго виднелся приплюснутый к окну черно-розовый нос. Стекло дзынькнуло и посыпалось, а медведь отскочил.
Я очень огорчился: запасных стёкол не было.
Медведь был крупный, поэтому я «постеснялся» выходить на улицу, а лишь приоткрыл дверь и обругал его из пристройки:
-Ты чё хулиганишь, с-собака? Не видишь - тут люди живут!
Топтыгин понюхал воздух, критически меня осмотрел и стал подбираться ближе, очевидно, чтобы объяснить разницу между собакой и медведем. Под ноги зверю полетел кусок нерпичьего жира, и пока медведь обнюхивал угощение и раздумывал, с чего или с кого начать, я влепил ему в зад порцию мелкой «куропачьей»дроби, тут же захлопнул дверь, накинул крючок и стал смотреть в окно.
И капельки крови не выступило на желтоватом медвежьем меху. Но шкуру дробь всё же прокусила. Мишка рыкнул, цапнул себя за больное место и потрусил на берег моря, где уже были забереги, уселся в воду и стал крутить задом, охлаждая «укушенное» место.
Затем вскинул голову вверх и завыл по-волчьи:
-У-у-у!
И я завыл в ответ:
-А мне, думаешь, не у-у-у? Мне ещё хуже у-у-у! Где я в тундре стекло возьму-у-у? Как зиму переживу-у-у-у? Если опять придёшь –убью-у-у!
Мишка посидел, посидел в море, потом, сообразив, что солёная вода лишь пуще рану жжёт, перебрался в ручей.
Побултыхался там и пошёл восвояси.
Целых стёкол у меня больше не было. Разбитое окно я застеклил кусочками, а стыки замазал разогретой древесной смолой.
______________________________________________________________________________________________________
Старый ворон
не гаркнет даром
К дню рождения
Герольда Бельгера
Сегодня мы познакомим русскоязычного читателя с малоизвестными записками Герольда Бельгера, проливающие свет на его гражданскую позицию, отношение к жизни и окружающему миру...
“Плетенье чепухи”, 16-я тетрадь
О чём говорить?
Звонит журналист.
- Можно у вас взять интервью?
- Хм-м… На тему?
- На тему независимости.
- Нет!
- По-че-му?!
- Милый, я ведь не знаю, что это такое. О зависимости я могу кое-что сказать, ибо завишу:
- от власти, от домоуправления, от пенсии; от водо-, газо-, электроснабжения;
- от издательства, от редактора, от Министерства печати;
- от жены, от погоды, от разных болезней и возраста;
- от мусорщика, лифтерши, дворника;
- от почты, от кассира, от аптеки;
- от транспорта, магазина, базара;
- от дурных слов, от слабого аппетита, от настроения;
- а с недавних пор я еще и инсулинозависимый.
Так о какой независимости мы поведем речь?
- Ясно. Извините, пожалуйста.
Читайте на стр. Literatur: Lyrik, Prosa, Publizistik.
Дом призрения
Ну что сказать про мажилис?
Имею в виду так называемый новый многопартийный состав.
Пристально вглядываюсь в список. Ба! В большинстве знакомые все лица. Некоторых я лично знаю по 10-15-20 (и даже больше!) лет. Многие просто-напросто перекочевали с пограничных кресел. Некоторые, инициировав роспуск прежнего парламента, втихаря сподобились перебраться в новый (до чего же гибка совесть!). Иных (ºызметi ¼тiп кеткендер) совсем уж некуда было девать, и их из жалости и по доброте душевной лидера нации пристроили в мажилис, как в дом призрения.
Как прошли выборы (в просторечии сайлау-майлау), мы тоже знаем. Видели. Привыкли.
Так в чем новизна парламента?
А ни в чем. Парламент новый, дух старый.
Я прекрасно понимаю: не след парламент превращать в заурядную, оголтелую говорильню, сборище крикунов, болтунов, к¼к езу-спорщиков.
Это рискованно, неразумно. Я некогда сам сидел в парламенте. И знаю: должно быть крепкое, надежное ядро. Дабы не было кто в лес, кто по дрова. Но и без чудиков-чудаков, без инакомыслящих-возмутителей спокойствия, без строптивцев-кер сигенов никак не обойтись. Иначе - застой. Иначе - болото.
Боюсь, что мы пришли именно к этому. Не парламент - послушная подручная тусовка.
Дай бог, чтобы я был неправ.
Второе. Многопартийность парламента - миф. Самообман. Пыль в глаза.
И слепой видел, как эта мнимая многопартийность инсценирована и срежиссирована. Да, формально в парламент допустили кое-кого из разных отар. А фактически они все - весьма условно перекрашенные - нуротановцы. При этом необходимо помнить, что не все нуротановцы члены партии. Одни - попутчики, другие - всего-навсего члены определенной корпорации.
Ну и какой вывод?
Вывод однозначен: и нынешний парламент совсем не тот, на который уповал народ. Большинство очень далеко от народа. Кто на что горазд - народ знает. Кто что будет глаголить - тоже. Значит, уповать особенно не на что. Старая раздрызганная арба, поскрипывая немазаными колесами, потащится, как встарь, по колдобинам-буеракам, по месиву-хлебам. А кончится тем, что и его придется распустить досрочно. Старый ворон не гаркнет даром. Басºа амал жоº.
Честные выборы
Собрались пигмеи и выбрали из своей среды одного корифея. Обхохочешься!
Третьим будешь?
Иртышбаев заявил: “Второго Назарбаева не будет!”. Абсолютная правда! Второго Иртышбаева тоже не будет. Как, впрочем, и второго Бельгера и третьего Мыркымбая.
А король не знал
“Сегодня - ничего”, - записал в дневнике какой-то Людовик (Четырнадцатый или Шестнадцатый). А между тем это было 14 июля, когда в Париже взяли Бастилию.
Читать - не перечитать
Я как-то сказал А. Нурпеисову (02.05.2000): “Чаще всего я перечитываю “Смерть Ивана Ильича” Л. Толстого”. Он же, по его признанию, - “Степь” Чехова.
“Ты обязательно перечитай”, - горячо посоветовал он.
Свой бор
И. А. Бунин: “…Все-таки всякая сосна своему бору шумит”. Верно!
А где мой бор? Германия, родина предков? Россия, где я родился? Казахстан, где я вырос и пригодился?
Одно ясно: у каждой сосны должен быть свой бор.
Молчите громче
“Нам лучше безмолвствовать красноречиво”, - заметил Карамзин об Александре I.
С годами и я понимаю: лучше безмолвствовать красноречиво. И, может, я зря плету свою “Чепуху”?
С кем поведёшься…
Со многими ныне нужно (или предпочтительно) держаться осторожно, чтобы не замарать полы чапана.
Как бы не так!
Солженицын сказал: “Я страдаю от того, что наше нынешнее государство основано на воровском фундаменте и воровской идеологии”.
Он, видите ли, страдал, а я не страдаю, что ли? Или я живу в каких-то иных условиях? Как бы не так, Александр Исаевич!
Исповедь души
В. В. Розанов (“Опавшие листья”, “Уединенное”, “Мимолетное”, “Последние страницы”) определил жанр своих заметок как “Исповедь обнаженной души обывателя”.
В сущности мои “Плетенья чепухи” в том же ключе - исповедь взбаламученной души гражданина.
Не зная языка
Ференц Лист - великий венгерский композитор и пианист. Большую часть жизни он прожил во Франции и Германии и практически не говорил по-венгерски. Но образ Родины вдохновил его на создание знаменитых “Венгерских рапсодий”.
К чему я это? А к тому, что национальную суть, душу можно сохранить и будучи отлученным от родного языка.
Игра в классики
Читаю в газете “Central Asia Monitor” (№52/2011) содержательную беседу двух моих давних знакомцев-коллег Калихана Искакова и Адольфа Арцишевского.
“Калихан Искаков - ныне здравствующий классик казахской литературы”, - с первой же строки заявляет Адольф.
Не возражаю. Знаю Калихана с 1963 года. Прекрасный стилист, художник; читать его всегда интересно; великолепный переводчик (перевел на казахский язык Бунина, Л. Толстого, Тургенева, Чехова, Куприна), признанный драматург. Человек искусства.
Но… Что “но”? Не слишком ли много классиков в казахской литературе? Из ныне покойных, бесспорно, наберется десятка два. Живых классиков тоже, кажется, дюжина. Вспомним: Нурпеисов, например, классик, корифей и патриарх. Магауин, конечно же, первый среди первых, давно уже великий классик. Кекилбаев, Жумадилов - тоже классики. Классиком всерьез объявил себя Дукенбай Досжан. Сабит Досанов, я слышал, тоже классик. Есть еще классики, которых мне и упомянуть неловко.
Ничего против не имею. Чем больше классиков, тем - по логике - сильнее литература. Однако из беседы двух славных мужей вытекает непреложный вывод: “Настоящей современной прозы у нас нет”.
Хм-м… Что же получается? Классиков - живых и мертвых - пруд пруди, а настоящей казахской прозы нет?
Грустно. Очень!
Калихан суров и резок, но, по гамбургскому счету, пожалуй, во многом прав.
Он сетует:
- Молодежь не знает ни языка, ни своей национальной истории, ни уклада жизни.
- Много подражательства: одни подражают Хемингуэю, вторые - японской литературе, третьи - латиноамериканской. “Все хотят быть американцами, японцами, колумбийцами - казахами быть не хотят”.
- Современные литературные опыты и у нас, и в России смахивают на дешевые поделки для эстрады.
- То, что делает Дукенбай Досжан, это нелитературно. Есть молоко, и есть обрат молока. Этим сказано все.
- Магауин скатился к вторичности. За его научный труд спасибо, но он не художник.
- Оралхана Бокеева погубила склонность к публицистике.
Калихану виднее. Спорить не стану.
Однако его отношение к публицистике не полностью разделяю. Публицистика ведь тоже разная бывает. Есть сиюминутная, однодневная, газетно-журнальная, далекая от истинной прозы. И есть полнокровная, философски масштабная, художественная, не привязанная к политической конъюнктуре.
Вспомните публицистику Монтеня, Л. Толстого, Ф. Достоевского, братьев Манн, Стефана Цвейга, Германа Гессе, М. Горького, Л. Леонова, А. Солженицына, Кендзабуро Оэ и многих других.
Она и поныне не потеряла своей актуальности и привлекательности. Все дело в качестве, в таланте, в мировидении и мироощущении.
Мне по душе строгий, критический пафос Калихана по отношению к современной казахской прозе. Мне, инородцу, не пристало высказываться столь категорично.
И все же, признаюсь, печально: столько классиков, а прозы-то, оказывается, и нет.
Ай, ай, жалко!
Лжец по призванию
Как определить - политик настоящий или так себе? Очень просто. Если врет напропалую и по-крупному - значит, настоящий политик.
Почирикаем!
В “Воскресении” Л. Толстого наткнулся на фразу: некая гранд-дама естественно говорила по-французски и неестественно по-русски. И я усмехнулся: многие молодые казахи говорят со мной естественно по-русски и неестественно по-казахски. Таковы гримасы бытия. Многие мои российские соплеменники в Германии изо всех сил стараются говорить по-немецки, но тамошние немцы их упорно принимают за русских. Мне же всегда неприятно, когда воробей тщится вышагивать куропаткой....
Почти как Чехов
В писателе, помимо творчества, всегда восхищает его общественная деятельность. В очерке “Антон Чехов” К. Чуковский пишет: “Когда он (Чехов. - Г.Б.) умер, после него осталось не только двадцать томов всемирно прославленной прозы, но и четыре деревенские школы, да шоссейная дорога на Лопасию, да библиотека для целого города, да памятник Петру, да колокольня, да постоянный на пустоши лес, да два замечательных сада”.
Перебираю в памяти казахских писателей - мертвых и живых: кто может похвалиться подобными деяниями?
Правда, кажется, кто-то в ауле мечеть построил да книги в библиотеку сплавил…
Обмен: слово за слово
Слушаю пустозвонные выступления на всяких съездах-форумах-конференциях, бесконечные словеса и треп, аляуляй и халауляй, от которых вянут уши, и прихожу в ужас: до чего же все подешевело, обесценилось. И вспомнились слова Ивана Бунина: “Слова за последнее время стали очень дешевы. И хорошие, и дурные слова произносятся теперь с удивительной легкостью и лживостью”.
Это когда еще было сказано! Что о нашем-то времени говорить?
Пуще всех печалей
Дмитрий Федорович Снегин как-то рассказывал мне: несчастный, преследуемый Ахмет Байтурсынов, сидя в очереди к какому-то начальнику, сказал молодому Снегину: “Не дай вам бог, молодой человек, оказаться в роли просителя”.
В этой фразе вся трагедия личности.
Что было, то прошло
Казахи еще когда предупреждали:
“Будучи бедным, былым богатством не хвались.
Будучи дряхлым, былым ухарством не кичись”.
Когда не будет нас
Ничего не поделаешь: возрастное - то и дело возникают непрошеные мысли. И тогда утешает Эпикур: “Пока есть я - смерти нет. Когда придет смерть - не будет меня”.
Без комментариев
Информация к размышлению: в годы Второй мировой войны в Белоруссии погиб каждый четвертый.
Из российских немцев-трудармейцев погиб каждый третий. В трудармии было загублено 400 тысяч российских немцев, практически столько, сколько было выслано из республики немцев Поволжья.
Между тем через Белоруссию колесо войны прокатилось дважды, а трудармейцы находились в тысяче километров от фронта.
Комментарии нужны?
Герольд БЕЛЬГЕР
© 2009 — 2016 «Время».
______________________________________________________________________________________________________
Владимир Путин:
"Отрядом моего отца командовал советский немец..."
В. Путин рассказал в журнале "Русский Пионер" о жизни своих родителей, Владимира Спиридоновича и Марии Ивановны, во время Великой Отечественной войны.
Отец главы государства проходил срочную службу в Севастопо-ле в отряде подводных лодок, был матросом, а после возвращения работал на заводе. Его семья жила в то время в Петродворце. Когда началась война отец Путина ушел добровольцем на фронт. Вскоре он был определен в диверсионное подразделение НКВД, котарое состояло из 28 человек. По рассказам отца Путина, руководил отрядом советский (российский) немец.
"И что любопытно, пару лет назад мне из архива министерства обороны принесли дело на эту группу. У меня дома, в Ново-Огарево, лежит копия этого дела. Список группы, фамилии, имена, отчества и краткие характеристики. Да, 28 человек. И во главе — немец. Все как рассказывал отец", - пишет Путин.
Отряд действовал в тылу врага и однажды попал в засаду, в итоге, обратно из 28-ми человек вернулись только 4, до-бавил президент.
После этого его отец был направлен воевать на Невский Пятачок. Когда война закончилась, родители переехали жить в Тверскую область.
По словам Путина, у его семьи не было ненависти к врагу, чего он сам до конца так и не смог понять: "Мама вообще была у меня человек очень мягкий, добрый… И она говорила: ‚Ну какая к этим солдатам может быть ненависть? Они простые люди и тоже погибали на войне‘. Это поразительно. Мы воспитывались на советских книгах, фильмах… И ненавидели. А вот у нее этого почему-то совсем не было. И ее слова я очень хорошо запомнил: ‚Ну что с них взять? Они такие же работяги, как и мы. Просто их гнали на фронт‘“, — пишет Путин.
* * *
P.S.: Конечно, хотелось бы узнать хотя бы имя этого российского немца. Скорее всего это был бывший летчик, капитан Михаил Ассельборн, который состоял в одной из таких диверсионных групп, действовавшей в означенном регионе в тылу германских войск. В истории 2 мировой войны более чем 300-суточный рейд этой диверсионной группы является непревзойденным по дерзости и смелости подвиг. М. Ассельборн погиб в числе других партизан, возвращаясь с очередного задания и нарвавшись на вражескую засаду. – Редакция.
____________________________________________________________________________________________________
К 25-летию основания общества
"Возрождение" в Республике Казахстан
Константину Эрлиху, инициатору создания и многолетнему руководителю казахстанского республиканского общества российских немцев „Wiedergeburt" – "Возрождение“, его бывшим активистам и членам
Четверть века отделяют нас от того достопамятного дня, когда в пенатах рупора нашего национального движения, республиканской немецкоязычной газеты „Freundschaft“ (позже переименованной в „Deutsche Allgemeine Zeitung“), собрались активисты из числа нем-цев, проживавших в Казахстане, чтобы организоваться в общественно-политическую структуру, выработать программу, стратегию и тактику действий в развернувшейся по всему Союзу ССР борьбе за равноправие немецкого народа и восстановление незаконно упраздненной немецкой национальной государственности в стране.
18 июня 1989 года в кабинете главного редактора названной газеты Константина Эрлиха - по его инициативе и под его председательством - были сформированы рабочие органы и руководство этой республиканской организации, выработаны главные стереотипы ее деятельности, которые находились в последовательном и гармоничном созвучии с целями и задачами Всесоюзной организации российских немцев „Wiedergeburt“ – „Возрождение“.
На протяжении целого ряда лет казахстанская республиканская организация шла в авангарде немецкого национального движения, а газета „Freundschaft“ – „Deutsche Allgemeine Zeitung“, преобразованная ее руководством в политическую трибуну нашего народа, достойно и самоотверженно сражалась за его интересы в республике и стране в целом.
Когда, казалось бы, „немецкий вопрос в СССР“ был почти решен: правительством были приняты ряд документов по восстановлению суверенитета российских немцев в рамках национальной государственности в Поволжье, что большинством немецкого народа страны было принято с большим воодушевлением, даже не смотря на изначально провокационную деятельность отдельных лиц, проникших в руководство союзной организации „Wiedergeburt“ – „Возрождение“, настал час, когда судьба государства оказалась на переднем крае борьбы республиканской национальной немецкой организации. Активисты общества „Wiedergeburt“ – „Возрождение“ при полной поддержке доминирующей его части заняли первые ряды защитников государственных интересов.
19 августа 1991 года - вследствие разлагающей общество, отравляющей деятельности так называемой „пятой колонны“ и ее зарубежных подстрекателей-покровителей, наглядно проявившейся постфактум на уровне органов власти государства, в том числе правительства СССР -, в стране чуть ли не была развязана гражданская война. Ни та, ни другая сторона, боровшихся за власть супостатов, не представляли истинных интересов многонационального народа страны, не говоря уже о чаяниях российских немцев. И именно республиканская организация общества „Wiedergeburt“ – „Возрождение“ смело и бескопромиссно пошла в наступление против наймитов политического и финансового оли-гархата, заняла позицию поборника свободы и равенства народов страны.
Но набиравший обороты маховик вакханалии уже не мог быть остановлен: государство развалилось, грязная накипь общества поднялась на поверхность, народ подвержен закрепощению и насилию, которых страна со времен ленинско-троцкистского государственного переворота 1917 года и сталинского террора 1937 года не видывала… Начался исход российских немцев, брошенных на произвол судьбы новыми князьями разверстанной на отрубы великой страны, на алтарь которой их героические предки принесли неисчислимые и беспримерные патриотические деяния и неимовер-ные жертвы…
Руководство республиканского общества „Wiedergeburt“ – „Возрождение“ никогда не лелеяло мысли, что „немецкий вопрос“ в республике Казахстан и России может быть решен на эмиграционной основе, более того оно настойчиво пропагандировало свое убеждение в том, что он может быть решен только в рамках российской государственности, на земле, где наш народ зародился, возмужал, но затем бессовестным образом был оболган и изгнан из своих родных очагов. И тем не менее руководство областных и местных структур самым активным образом включилось в поддержку соплеменников, решивших перебраться на историческую родину.
Казахстан меж тем стал обустраиваться в качестве унитарного государства, в котором действия немецкой диаспоры относительно восстановления немецкой государственности в России уже расценивались как вмешательство во внутренние дела соседней суверенной страны, поэтому руководству Общества предстояло переориентироваться, т.е. отойти от главной составляющей его деятельности, для чего, собственно, оно было создано так называемыми „автономистами“ во главе с Константином Эрлихом, – восстановления национальной государственности, - и найти взаимоприемлемый вариант деятельности в интересах остававшихся в границах казахской республики граждан немецкой национальности. Через несколько лет, когда на постсоветском пространстве все еще свирепствовал безграничный политический и экономический бандитизм, правлением общества „Wiedergeburt“ – „Возрождение“ был найден компромисс: оно объявило о своем вхождении в республиканский Совет немцев республики, созданный несколько лет назад по его же инициативе и из его членов, с тем, „чтобы избежать раскола и двоевластия в немецком национальном движении республики и дать упомянутому Совету возможность без каких-либо помех сосредоточиться на решении ‚проектных‘ экономических и культурных задач, поддерживавшихся Германией, местной немецкой диаспоры в рамках законодательства Республики Казахстан. Видимо, это было правильным решением.
Сегодня, в этот юбилейный день, хотелось бы еще раз вспомнить о самоотверженной, бескорыстной работе казахстанской организации „Wiedergeburt“ – „Возрождение“, ее руководства, бывших активистов и членов, которые воистину, не щадя живота своего, до последнего боролись за национальное возрождение своего народа в бывшем СССР и, в первую очередь, за восстановление автономной Республики в Поволжье.
Мы надеемся и верим, что правда должна восторжествовать и национальная государственность российских немцев будет восстановлена!
Альфред Анзельм, Александр Бахман, Герольд Бельгер, Рудольф Бендер, Александр Бротт, Эльвира и Нелли Бухнер, Иоганн Виндгольц, Эрнст Вольф, Гуго Вормсбехер, Мина Гамма, семья Гартунг, Альфред Гейнце, Валентин Гельцер, Вальдемар Геффель, Генрих Гроут, Юрий Гуммель, Владимир Киль, Виктор Кислинг, Виктор Кляйм, Роберт и Ирина Лейнонен, Галина Лехнер, семья Маурер, Елена и Иван Маурер, Вилли Мунтаниол, Артур Науман, Андрей Обердерфер, Борис Петерс, Андреас Предигер, Адольф и Элла Пфейффер, Андрей Ренде, Яков Франк, Регинальд Цильке, Райнгольд и Амалия Цильке, Александр Шарт, Роза Штайнмарк, Теодор Шульц, Эдуард и Виктор Эрлих, Яков Янцен...
P.S.: Кто еще желает подписать это письмо, обратитесь по адресу: info@rd-allgemeine.de
Александр Шарт и Адольф Пфейффер.
К поздравлению присоединяются: Эльвира Альтергот, Валентина Арндт, Борис Артемьев, Галина Беринт, Эрнст Боос, Йоганнес Браун, Андрей Браун, Бернгард Венкель, Виктор Вагнер, Виктор Гердт, Эдуард Дауберт, Александр Вейц, Эрнст Дик, Петер Франк, Лариса Кнолль, Иван Шелленберг, Давид и Амалия Нойвирт, Фрида Трембач, Елена Рудер, Роза Рис, Лариса Сергеева, Владимир Шехтель, Вальдемар Шпехт, Гермина Вагнер, Вальтер Лейтнер, Владимир Генке, Наталия Райм, Иоганн Энгбрехт...
И мы тоже: Лидия Грамлих, Виктор Горн, Артур Клостер, Вячеслав Набоков, Юрий Суппес, Александр Фитц, Виктор Шмидт, Альфред Айсфельд...
___________________________________________________________________________________________
Виктор Гергенредер
Мой Ангел
Всегда со мной - и в радости, и в горе...
Виктор Викторович Гергенредер (Viktor Hergenreder) – поэт, автор и исполнитель песен. Родился 28 декабря 1957 года в Челябинской области в семье российских немцев. Отец, Гергенредер Виктор Иосифович, 1934 г.р., родом с Повол-жья, Саратовской области. Мать, Шингальц (Schönhals) Элля Ивановна, 1940г.р., роди- лась в Омской области.
До 1963 года его семья проживала в Омской области, в районном центре Тюкалинске, куда были сосланы его родите-ли в 1941 году. В 1963 году семья переехала в г. Ташкент, где Виктор прожил более 30 лет. В Ташкентский сельскохо-зяйственный институт на факультет экономики Виктор поступил без проблем, так как в неполные 18 лет был уже «Ма-стером спорта СССР» по греко-римской борьбе, а хорошие спортсмены в бывшем СССР всегда имели преимущество при поступлении в высшие учебные заведения.
Первые свои стихи Виктор написал в 15 лет, а первые песни – в 17. Эти песни, безусловно, были посвящены первой и неразделённой любви. Серьёзно писать Виктор стал уже в Германии, куда вместе с отцом Виктором Иосифовичем, же-ной Джамилёй и двумя детьми, дочерью Динарой и сыном Альфредом он переехал в 1994 году. Публиковался в рус-скоязычных газетах и журналах Германии. Но как говорит сам Виктор: «Стихи любят читать немногие, а песни слуша-ют все». Поэтому он расчехлил свою старую немецкую гитару, которую по случаю приобрёл ещё в Ташкенте, и стал пробовать петь свои стихи под сочинённые им же мелодии. Изначально выступал в кругу своих друзей в уютном и всегда гостеприимном дома. Гости были в восторге, потому что пел Виктор о том, что у слушающих уже давно набо-лело – о судьбе и проблемах переселенцев и эмигрантов.
В 1999 году Виктор Гергенредер создал и возглавил в г. Веймаре, где он в это время жил, межкультурную обществен-ную организацию Веймар-99 (Interkultureller Verein Weimar-99 e.V.), которая занималась интеграционной работой с пе-реселенцами и эмигрантами, приехавшими в Германию из стран бывшего Советского Союза. Членами этой организа-ции стали профессиональные художники из числа переселенцев и эмигрантов, в том числе и жена Виктора - Джамиля. С их помощью организовывались тематические выставки и пр. мероприятия. И, безуслов-но, на них Виктор пел свои песни как на русском языке, так и в переводе на немецкий.
В 1999 году Виктор записал свой первый альбом под названием «Ещё надеждами полна моя душа», а в декабре того же года дал свой первый авторский концерт в столице земли Тюрингия г. Эрфурте. После своих первых творческих успехов Виктор начал выступать с сольными концертами по городам Германии и участвовать в Международных фес-тивалях авторской песни. В это время им были написаны песни «Маэстро» и «Песня художника», посвящённые людям искусства, и, конечно же, жене.
С февраля 2005 года Виктор живёт и работает в г. Франкфурте на Майне.
В 2009 году он записал сразу три альбома: «ICE Париж–Франкфурт», «По вечернему Ташкенту» и «Маленькая дрянь». А в апреле 2016 года вышел в свет сборник его стихов и песен под названием «Мой Ангел».
Мой Ангел
Всегда со мной – и в радости, и в горе,
Как моя тень или второе «я».
Не возражает, никогда не спорит,
Не улетает в тёплые края.
Всегда со мной мой ангел одинокий,
Мой фарт, мой талисман, мой друг и брат,
Великосветский и души широкой,
Себе взамен не требует наград.
Не оберег, а белокрылый гений,
Тяжёл твой труд, я смертный, не простой.
Перед тобой я встану на колени,
Когда ты вдруг предстанешь предо мной.
Мой белый ангел в синем обрамлении,
Посланник Бога, нечего сказать.
Когда я в жутко гнусном настроении,
Ты вмиг меня бросаешься спасать.
Тебе за всё я благодарен с детства,
За то, что выручал, спасал не раз.
Но, если можно, перейди в наследство
Ты к внуку моему. Вот мой наказ...
Шахши-бахши
Я как осёл тащу телегу груза
И детям подаю дурной пример.
Ведь я – продукт Советского Союза
И до сих пор живу в СССР.
Давал присягу, помню, перед строем,
Как молодой советский офицер.
Мечтал – мы наш, мы новый мир построим,
И будем жить в раю – СССР.
Но тщетно я лелеял те надежды,
Был предан я вождями, как эсер.
Но всё равно и жил бы, как и прежде,
В разодранной стране – СССР.
Вожди меня до нитки обобрали,
Смеялись, приводя меня в пример.
Мечты лишили, родины. Изгнали.
А я во сне всё жил в СССР.
Давно уже имею два гражданства,
Немецкое второе, например.
Но не могу преодолеть пространство.
Так и умру, видать, в СССР.
05.01.2015
Я тихо к прадедам уйду
Когда магнолии в цвету,
Когда влюблённые в бреду,
Не образуя пустоту,
Я тихо к прадедам уйду.
Когда прогреется земля,
Зазеленеют лес, поля,
У моих близких на виду
Я тихо к прадедам уйду.
Когда мой внук мне скажет: «Дед,
И ты седой, и я уж сед».
В сознаньи полном, не в бреду,
Я тихо к прадедам уйду.
Когда за всё благодаря
С тобой прощусь у алтаря,
Себе покоя не найду.
Я тихо к прадедам уйду...
02.04.2015.
Я по жизни иду налегке
Идёт старик. Несёт рюкзак.
Дугой согнуло. Вот чудак!
- Скажи, папаша! В чём нужда,
Таскаться с ним туда-сюда?
- Сынок, и я когда-то шёл
По жизни налегке...
Роберт Лейнонен.
Я по жизни иду налегке -
За спиной даже нет рюкзака.
Да и что я сложу в рюкзаке?
Биографию деда ЗеКа.
Иль голодное детство отца?
Им напомню я полный рюкзак.
Униженьям не будет конца -
Переполнит котомку Карлаг,
Где мои отбывалидядья
Ни за что заработанный срок.
Кто им был прокурор и судья,
Наготове держась за курок?
Их судьба миновала меня,
Сняли с немцев позора клеймо.
Но, обиду в душе хороня,
Были мы, как в глазнице бельмо.
Я по жизни иду налегке -
Мне из прошлого нечего взять.
К счастью, паспорт в худом кошельке
На свободу успел поменять...
Тебя сегодня видел я во сне...
Тебя сегодня видел я во сне
И чувствую, иль даже точно знаю,
Все мысли, адресованные мне,
Ты посылаешь - я их принимаю.
Тебя сегодня видел я во сне,
С тобою говорил о сокровенном –
Что нервы оголяются к весне,
Что запах твой мне нужен непременно.
Тебя сегодня видел я во сне,
Просил простить и не жалеть о прошлом.
И ты, не позволяя мне краснеть,
Твердила о семье, о вечном, прочном.
Тебя сегодня видел я опять.
Неужто ты мне снишься в отомщенье?
А ты сказала: «Нужно крепче спать!
И разве просят за любовь прощенье?!»
25.04.2016.
Баллада о двух солдатах
Жил-был русский солдат,
Жил неплохо, как это казалось.
От советских наград
До земли его тело сгибалось.
Не погиб, как друзья,
Жизнь ведь тоже – большая награда.
Есть и дом, и семья.
Всё путём. Ну, чего ещё надо?
Снилась часто война,
А один эпизод постоянно:
В белом платье жена
И солдат с окровавленной раной.
Но немецкий мундир
Почему-то на этом солдате
Весь заношен до дыр,
И заплатка сидит на заплате.
Видел немца лицо
Он однажды в бою рукопашном,
Где штыком и свинцом
Жизнь спасал он в побоище страшном.
И российский солдат
Просыпался в поту до рассвета.
А немецкий «собрат»
Исчезал в струйках тусклого света.
Пролетели года,
Повзрослели и дети, и внуки.
Но настигла беда –
Ослабели от старости руки,
Нет уж силы в ногах.
Что ж, пора собираться в дорогу.
Только мучает страх:
Почему не доверился Богу?
А на смертном одре
Повторилось всё то же виденье:
В белоснежной фате
Он увидел жену на мгновенье
И глаза паренька,
Как тогда, в рукопашном сраженье,
Вдруг с кинжалом рука
Онемела в фатальном движенье...
А немецкий солдат
Возвратился из русского плена,
Только вместо наград –
Два ранения ниже колена.
Не озлобился он,
Хотя горя хлебнул и немало.
Строгий Божий закон
Чтил он свято, и это спасало.
Не забыл он о том,
Что за жизнь полагается плата,
И построил свой дом
Рядом с кладбищем русским солдатам.
И в жару, и в мороз,
Не жалея здоровья и силы,
Через жизнь он пронёс
Этот крест, убирая могилы.
Тёплый, солнечный день
Согревает кладбищенский дворик.
Шелестящая тень
Прячет в зарослях маленький столик.
У могильной плиты
На заброшенном кладбище двое.
Возложили цветы,
Не нарушив ни звуком покоя.
Пожилой инвалид
И почтенная дама в косынке,
Моложава на вид,
Но не скрыть седину и морщинки.
Здесь бессильны слова,
Ведь не всё объяснимо порою.
Как солдата вдова
Стала немцу законной женою.
Где свела их судьба?
На каких перекрёстках планеты?
На какие дела
Обручило их жаркое лето?
Много минуло лет,
Сбылось то, что когда-то приснилось,
И ответов здесь нет:
Всё, что послано Богом, случилось...
На двух кусочках старого холста
На двух кусочках старого холста,
Смахнув эскиз с бумажного листа,
Творит художник - дивные места.,
Скудна палитра, линия проста.
Когда-то здесь текла Амударья.
Теперь осталась мелкая струя.
А может, даже нет уже струи:
Покрыла соль приток Амударьи.
Сгубили люди редкую красу,
Теперь они ответственность несут.
Теперь страдает целый регион -
Навряд ли кто-то будет здесь спасён.
Но на холсте остался тот пейзаж,
Где перед устьем – дымкою мираж,
А за барханом - белая волна:
Там моря синь, тумана пелена.
Там неустанно плещется прибой,
Он провожает рыбаков домой,
Кружат над ним густые облака... -
Запечатлел всё Мастер на века.
27.04.2016.
_____________________________________________________________________________________________________
Портрет «1953 год – Возвращение»
Он смотрит на меня печально и устало,
Как будто не портрет, а собеседник мой.
Глазами говорит: – Привет! – мне для начала.
– Ты видишь, мой земляк, вернулся я живой.
В морщинах всё лицо от холода и ветра.
Не очень молодой, но, видно, не старик.
Он чудом избежал клочка земли в два метра.
В прищуре карих глаз – отчаянье и крик.
В нарывах кисти рук и сердце на пределе.
От каторжных работ иссяк запас тепла.
Он был освобождён всего как две недели.
Он в пекле побывал, но не сгорел дотла.
Он не был осуждён, как не был и повинен,
Лишь в паспорте графа – но это не пустяк.
Для немцев приговор за подписью – Калинин,
И ты уже никто, и звать тебя никак.
И ссылка, и тюрьма, Карлаги и Гулаги.
Герой, кто уцелел, Герой, кто не дожил.
Есть память на холсте и почесть на бумаге.
Земной поклон всем тем, кто это пережил.
Портрет 1953 года
У него было редкое для российского немца имя – Вениамин.
По воспоминаниям моей жены и её матери он появлялся в их доме всего три или четыре раза. Фамилию его они не смогли вспомнить, но мать моей жены говорила, что она была очень короткая – то ли Курт, то ли Кунц, то ли Кун.
Вениамин был школьным другом моего тестя - члена Союза Художников СССР Анвара Абдулхаевича Назырова. Вместе они учились буквально несколько лет в одной из школ города Иркутска, где до начала 30-х годов проживала вся се-мья Анвара. Волей судьбы и репрессий Советской власти семья Назыровых оказалась в Узбекистане в городе Ташкен-те. Какая-то связь между друзьями всё же существовала, но об этом никто не знал.
Впервые Вениамин появился в Ташкенте в конце 1953 года. Буквально за 10-15 минут перед его приходом Анвар пре-дупредил своих домочадцев, что к нему приехал его друг детства и некоторое время у них поживёт. Родители Анвара многозначительно переглянулись между собой, но промолчали. Скорей всего, они были обо всём заранее осведомле-ны.
Войдя в дом, Вениамин вежливо поздоровался и попытался улыбнуться. Он был очень худ, даже тощ, жилист и очень бледен. Лицо его было покрыто глубокими морщинами. И хотя они с Анваром были ровесниками, Вениамин выглядел намного старше. Позже мы узнали, что он много лет провёл в заключении. Поселился Вениамин в летней пристройке, так как этот декабрь в Ташкенте было очень тёплым. Первые три дня его вообще никто не видел. Затем он появился в доме вполне отдохнувший, ел немного, но с аппетитом.
На следующий день он приступил к работе. У него были, как говорят в народе, «золотые руки». Всё, что нужно было отремонтировать, починить, подлатать или построить – всё он привёл в порядок в короткий срок.
Буквально в это же время, за несколько сеансов Анвар написал его портрет. Если учесть, что Вениамин был пример-но 1918 года рождения, то на картине ему должно было быть всего 35 лет. Исчез он после новогодних праздников также внезапно, как и появился - без предупреждений и прощаний.
Второй раз Вениамин появился в доме Назыровых после Ташкентского землятрясения 1966 года. Так как дом, где проживала семья Анвара был полностью разрушен, Союз Художников Узбекистана выделил ему земельный участок для постройки нового. И когда фундамент под новое жильё был уже залит, откуда ни возьмись, на участке своего друга появился Вениамин. Он оставался и работал на строительстве до тех пор, пока новый дом практически не был закончен. Анвар неоднократно предлагал ему деньги за работу, но Вениамин всегда отшучивался: «Твоя жена Рая так прекрасно и вкусно готовит, а я так много ем, что это ещё мне придётся рассчитываться с вами».
В свободное от работы время он много читал и в основном какие-то научные журналы. Своей семьи и детей у Вениа-мина не было, поэтому он много времени уделял детям Анвара - одиннадцатилетнему сыну Мурату и восьмилетней дочери Джамиле, моей будущей жене. Он играл с ними в футбол, что-то вырезал, мастерил.
Однажны среди старого хламья, привезённого из разрушеного землятрясением дома, он нашёл неисправный патефон. Вениамин недели две с ним возился, что-то покупал, что-то придумывал сам и наконец собрал электроусилитель для музыкальных инструментов - в то время, когда люди в Советском Союзе об этом не имели понятия. Он вручил его своему другу Анвару, и тот по вечерам развлекал весь новостроящийся район игрой на мандолине. И в этот раз он уехал не простившись.
Был Вениамин у Назыровых ещё один раз, но был проездом, как он сказал, и очень торопился. В этот раз, прощаясь, он очень крепко обнял своего друга, а уходя, всем пожал руки и пожелал удачи.
В то время ему уже было лет за семьдесят. После его отъезда мой тесть, стоя на улице, долго смотрел на синее небо и, утерев катившуюся с правой щеки слезу, прошептал: «Это он проститься приезжал...»
Виктор Гергенредер,
04.05.2016.
___________________________________________________________________________________________________
На смерть воителя
Незабвенному Герольду Бельгеру,
другу, сподвижнику, коллеге...
Как гром мне эта весть свалилась с неба,
когда вокруг в разгаре зимний день…
Разверзшейся печали злая тень
умножила народа моего земные беды.
Она сошла на нас лавиной дерзкой,
когда на пик ты восходил без лишних слов,
вершину следующую был взять готов, -
глаголам супротив - порою мерзким.
С тобой снесен культуры срез огромный –
народа моего, чьим отпрыском ты был.
Варяжской преданностью ты ему служил,
хоть и остался, сосланный, бездомным.
Ты шел тобою избранной дорогой,
через метель, степей поволжских джут. -
В судьбе казахской ты нашел приют, -
наполненной с твоей одной тревогой…
Ты в стаде не ходил, искал суть правды,
всего себя отдал ты в жертву дня.
Не выдержало сердце у тебя, -
бой оказался для тебя неравным.
Кипящих чувств огонь жжет мою душу,
боль сердце гложет; брат, не уходи!
Твой прерван ратный путь на полпути, -
наш долг, чтоб не был голос твой заглушен.
Я знаю, быть тебе провестником от рода
российских немцев, с кем шел в смертный бой.
Твои потомки встанут в плотный строй
и имя возродят великого народа!
Константин Эрлих.
* * *
Памяти Герольда Карловича Бельгера
Герольд Бельгер родился 28 октября 1934 г. в г. Энгельсе, умер 7 февраля 2015 г. в Алматы. Казахстанский переводчик, прозаик, критик. Писал на русском и казахском языках. Переводил классиков казахской литературы (Майлина, Мусрепова, Нурпеисова, Кекильбаева и др.), а также российских немецких авторов (Кончака, Реймгена, Ваккер, Ульмер...) на русский язык. Автор ряда романов, нескольких десятков повестей и нескольких сотен литературно-критических работ, в центре внимания которых находится культура казахского народа, а также исторический путь и современное положение российских немцев и их национальная литература.
Герольд Карлович был добрым, отзывчивым, дружелюбным и очень трудоспособным чело-веком. Он родился в 1934 году в г. Энгельсе, в столице АССР немцев Поволжья. В 1941 его вместе с родителями и другими родственниками депортировали в Северо-Казахстанскую об-ласть. Здесь в одном из казахских аулов он жил, учился, закончил казахскую школу и на-столько духовно сблизился и в буквальном смысле породнился с казахами, что и они счи-тают его своим писателем.
В 1958-ом Бельгер окончил филологический факультет Казгоспединститута имени Абая и там же, в 1963 году, аспирантуру. Он с детства мечтал стать писателем и упорно шел к сво-ей цели. Сначала он около года работал литсотрудником в отделе прозы журнала «Жул-дыз», а затем, с 1964-го, перешёл на творческую работу.
Бельгер издал более 50 книг на русском, казахском и немецком языках. К его известным работам относятся: «Созву-чие», «Гёте и Абай», «Земные избранники», «Властитель слова». Читателям разных стран известен роман Г. Бельгера «Зов», посвященный борьбе российских немцев за свою реабилитацию и восстановление Республики немцев Повол-жья, а также романы «Разлад», «Туюк су» и многие другие. Автор этих произведений не случайно стал заслуженным работником культуры Казахстана, лауреатом Президентской премии мира и духовного согласия, независимой премии «Тарлан», высшей журналистской премии «Алтын Самрук» и «Золотой грифон». В 1994 году он был к своему 60-ле-тию награждён орденом «Парасат» (Благородство) под номером 1. В 2010-ом его наградили Крестом «За заслуги пе-ред Германией». В канун 80-летия Г. Бельгера министерство культуры и образования Казахстана профинансировало 10-томное издание его сочинений, что стало своеобразным творческим отчётом писателя.
Мы навсегда запомним выступление Герольда Карловича на 3-ей Чрезвычайной конференции советских немцев (ВОСН «Возрождение»-«Видергебурт», Москва, ВДНХ, август 1990), на которой он однозначно высказался против идеи так называемой «Ассоциации», которую власти СССР навязывали нашему народу вместо реальной реабилитации.
Герольд Бельгер был активным борцом за восстановение законных прав российских (советских) немцев, за возрожде-ние их республики в Поволжье. Он был делегатом трёх общенациональных съездов нашего репрессированного наро-да, состоявшихся в Москве в 1991-1993гг., а также всех съездов немцев в Казахстане, патриотом сразу трёх народов: российских немцев, казахского и русского. В руководстве германского и казахского государств это заметили и оцени-ли. А вот в России - опять «долго запрягают». Там опять не заметят, что в мир иной ушел очередной патриот, не дож-давшийся осуществления своей сокровенной мечты: реабилитации своего огульно обвинённого, ограбленного, депор-тированного и репрессированного народа.
Мы приносим свои искренние соболезнования жене Раисе, детям, внукам, родным и близким Герольда Карловича Бельгера. Светлая память о нем навсегда сохранится в наших сердцах.
Международный конвент российских немцев:
Генрих Гроут, Роберт Корн, Вилли Мунтаниол, Эрнст Вольф, Александр Майснер, Эдгар Думлер, Вольдемар Эвальд, Якоб Бадер, Филипп Бухмиллер, Райнгольд Гаун, Артур Штайнметц, Виктор Люст, Александр Баймлер, Виктор Дехерт, Альберт Эрлих, Бернгард Файст, Гайнц-Гюнтер Грот, Эмилия Мартенс, Анатолий Фогт, Валерий Беккер, Александр Галингер, Владимир Мост, Александр и Сара Ган, Валерий Рамих, Август Браун, Вильгельм Либерт, Райнгольд Шульц.
______________________________________________________________________________________________________
Ein offener Brief an Herold Belger
Sehr geehrter Herold Karlowitsch,
irgendwie kam ich nie dazu, einen Brief zu schreiben, in dem ich Ihnen all meine Sympathie, Bewunderung und Hochachtung aus-sprechen wollte. Sehr oft spielte ich mit dem Gedanken, Sie ein-mal mit meinen ausführlichen, nostalgisch-ironischen Überlegun-gen aus der Heimat unserer Ahnen zu überraschen, Ihnen zu er-zählen, wie es mir so geht, womit ich mich beschäftige, wofür ich mich interessiere und wonach ich mich sehne. Mein Schweigen hielt lange an, viel zu lange, als es überhaupt verzeihlich ist.
Bei Spaziergängen durch meine neue, schöne Heimatstadt Münster, habe ich mir in Gedanken öfters vorgestellt, wie Sie die-sen Brief dann erhalten und lesen würden. Es vergingen Tage, Monate, Jahre, meine inneren Gespräche mit Ihnen lösten sich aber irgendwann in feinsten Nebelstreifen auf und verirrten sich im Nirgendwo…
Es verflossen anderthalb lange Jahrzehnten. Ich las Ihre Veröffentlichungen in der DAZ, suchte nach Neuerscheinungen, die Ihrer Feder entstammten und freute mich jedes Mal, wenn ich Ihren Namen unter einem neuen Titel entdeckte. In meinem Computer speicherte ich kritische Beiträge, wissenschaftlich-philologische Abhandlungen, Interviews, Auszüge aus den Wer-ken, die mit dem Namen Herold Belger signiert waren. Nach jeder Neuerscheinung fragte ich mich: Wann schafft er es bloß, woher nimmt er die Zeit, um alle Bücher zu lesen und zu rezensieren, an welcher Tageszeit schreibt er seine eigenen Werke, aus denen die Weisheit und die tiefe Philosophie seines deutsch-kasachischen Lebens sprudelt?
Lieber Herold Karlowitsch,
Sie kennen Jeden und Jeder kennt Sie. Sie sorgen sich um die Zukunft unserer russlanddeutschen Literatur - ermutigend und hoffnungsvoll klingt Ihr Ton, wenn Sie über das Werk eines Anfängers sprechen, Jubel, vermischt mit wahrer Entdeckungs-freude, wenn Sie über das Schaffen eines gemachten Literaten schreiben. Stets mit Respekt, Anerkennung und Zuversicht.
In einem Ihrer Beiträge schreiben Sie, dass die tägliche Post Sie dauernd mit Paketen von neuen Autoren überschüttet, dass sich auf Ihrem Arbeitstisch und Balkon viele Zeitschriften und Bücher gestapelt haben und, dass Sie langsam den Überblick verlieren… Kann ich gut verstehen!
Andererseits aber frage ich mich: Wem sollten die Autoren ihre Werke sonst noch schicken? Ich kenne keinen anderen russ-landdeutschen Schriftsteller, der nicht nur Werke unter seinem Namen verfasst, sondern sich auch Zeit für anderen Schrei-benden erübrigt, um ihre Werke eingehend und fachkundig aus kritischer Sicht zu beurteilen, um sie zu ermutigen und zu unterstützen. Wie aus dem Horn der Almathea, unermüdlich und unaufhörlich schöpfen Sie aus unserer russlanddeutschen Literatur jeden brauchbaren Tropfen und fügen ihn der reinen Schatzquelle hinzu: behutsam, liebend, respektvoll.
In Ihrem Archiv, dass sie sorgfältig in Ihrer kleinen Wohnung wahren, sammelten sich im Laufe der Zeit echte Schätze an: Bücher, Bilder und Briefe, in denen unsere Schriftsteller und Dichter ihre verborgenen Gedanken mit Ihnen teilten: Nelly Wa-cker, Friedrich Bolger, Alexander Reimgen, Nora Pfeffer, Dominik Hollmann - und viele, viele andere Koryphäen unseres lite-rarischen Guts trauten und trauen Ihnen ihre innigsten Überlegungen und Gemütsregungen an, weil sie Ihnen vertrauen konnten und können, weil sie wussten und wissen: auf Sie und Ihr Wort kann man sich verlassen!
Als ich Ende der 1990er beschloss, mit dem „Guten Abend!“ - Team eine Sendereihe über das Schaffen unserer Schriftsteller zu drehen, kam ich zu Ihnen. Ehrlich gesagt, glaubte ich nicht, dass Sie meinem Vorschlag, diese Sendungen zu moderieren, entgegen kommen würden. Gründe für eine Absage waren reichlich vorhanden, darunter auch Ihre angeschlagene Gesund-heit. Aber Sie sagten überraschend zu und es entstand die Sendereihe „Sonnenspuren“. Wie leicht und sachkundig Sie über jeden Autor sprachen, welche interessanten biografischen Einzelheiten Sie unserem Zuschauer verrieten, ist einfach nicht zu überschätzen. Heute weiß ich: Ohne Sie wären diese, bereits historischen Streifen nie zustande gekommen.
Als ich mir vor kurzem, in einem Anflug von nostalgischen Erinnerungen, die Folgen wieder ansah, dachte ich an die Zeiten, wo wir diese Sendungen machten, zurück. Ich erinnerte mich, wie Sie mir jedes Mal vor den Studienaufnahmen ein und die-selbe Frage stellten: „Was soll ich denn heute erzählen? Ich habe da einiges mitgebracht, ob das von Interesse wäre?“ Diese Frage konnte ich niemals beantworten, weil meine Quellen, aus denen ich Informationen schöpfte, zu gering im Vergleich zu Ihren waren (und sind!).
Sie saßen vor der Kamera, vor Ihnen stapelten sich auf dem Tisch Bücher, Zeitungsausschnitte, Briefe, Fotos aus Ihrem per-sönlichen Archiv. Sie saßen paar Sekunden still da, schauten auf den Tisch und begannen leise zu sprechen: Sie sprachen ei-ne ruhige, einfache und zugleich schöne, vorzügliche, reichlich mit Synonymen bestickte bildhafte Sprache und schilderten den Schaffensweg des Autors, dem wir unsere Sendung widmeten.
Ich erinnere mich, wie Sie in der Dokumentation über Friedrich Bolger mit sichtlichem Humor erwähnten, dass man Sie einmal in einem Dorf bei Taschkent mit dem Schriftsteller Bolger verwechselte, weil sein Name zur damaliger Zeit dem Leser ein Be-griff war. Und Sie waren notgedrungen gezwungen, sich zu „rechtfertigen“ und zu erklären, dass Sie nicht der große Schrift-steller Bolger sind, sondern „nur“ der Literaturkritiker Belger, aber mit Bolger seien Sie auch bekannt… Vor ihnen lagen Briefe des begehrten Autors und Briefe, seiner Witwe, die auch nach dem Tode ihres Mannes nicht aufhören konnte, Ihnen zu schreiben…
Ich könnte mir vorstellen, dass heute, falls Sie wieder in diesem Dorf auftreten würden, die Leser genauso begeistert von Ih-nen und ihrem Schaffen wären, wie vom Schaffen Bolgers. Und sie würden sich sicher auf ihren Landsmann Herold Belger freuen und würden ihm unermüdlich Fragen zu seinem Leben stellen, einem beneidenswerten schönen, dornenvollen und be-sternten Leben.
Geehrter Herold Karlowitsch,
ich habe keine Ahnung, welcher gute Geist Ihnen, aus Ihrer barfüßigen Kindheit in einem kleinen kasachischen Aul zum Olymp unserer russlanddeutschen Literatur verholfen hat, aber ich bin sehr stolz darauf, dass unsere Wege sich ganz kurz überquert haben und dass ich das große Glück gehabt habe, Sie kennenzulernen und mit Ihnen einen kurzen Pfad dieses Weges zu gehen. Vielen Dank für die schönen Erinnerungen, die Sie in meinem Herzen hinterlassen haben und die mir in den vergangenen Jahren bei meinen bescheidenen literarischen Versuchen stets als vertraute, kräftige Stütze gedient haben.
Bleiben Sie gesund und zeigen Sie der Welt auch weiterhin, was aus dem kleinen deutschen Jungen aus dem entfernten kasa-chischen Aul geworden ist!
Mit herzlichen Grüßen Rose Steinmark,
Münster, Freitag, 31. Oktober 2014.
_____________________________________________________________________________________________________
Mittler zwischen den Kulturen...
Herold Belger - Erzähler, Essayist, Übersetzer, Literaturkritiker und Publizist. Über Jahrzehnte setzte er sich für die Belange der deut-schen Minderheit in der ehemaligen Sowjetunion und insbesondere in Kasachstan ein. Als kritischer Publizist scheute er auch die öffentliche Auseinandersetzung nicht. Belger ist Mitbegründer des kasachischen P.E.N. und Mitglied des Nationalrates für Staatspolitik beim Präsiden-ten Kasachstans.
Herold Belger wurde am 28. Oktober 1934 in Engels im Gebiet Sara-tow geboren, der damaligen Hauptstadt der Autonomen Republik der Wolgadeutschen. Seine erste Muttersprache war Russisch. Als er zu den Großeltern nach Mannheim an der Wolga geschickt wurde, lernte er den dortigen Dialekt, der dem Hessischen ähnelt.
Mit der Deportation der Wolgadeutschen 1941 verschlug es den Sie-benjährigen mit seinem Vater nach Kasachstan, wo er nun Kasa-chisch lernte. Diese drei Sprachen haben seinen Lebens- und Schaf-fensweg entscheidend geprägt.
Verfolgung und Deportation hinterließen auch in Belgers Familie tiefe Spuren. Sein Großvater väterlicherseits starb bereits 1921 an Hunger. Dessen sieben Kinder, darunter auch Belgers Vater, er-lebten die Deportation; alle Onkel kamen in der Arbeitsarmee ums Leben, die Schwestern starben an Folgen der Schwerstar-beit danach.
Im Alter von zwölf Jahren erkrankte Belger und war danach fast drei Jahrzehnte auf Gehhilfen angewiesen. Aber noch schlim-mer als die heimtückische Krankheit empfand er die allgegenwärtige Diskriminierung - die regelmäßige Meldepflicht und die totale Entrechtung. „Mein ganzes Wesen rebellierte gegen diese Unterdrückung“, beschreibt er das damalige Gefühl.
Herold Belger beendete eine kasachische Mittelschule und träumte von einem Studium – für einen Deutschen damals uner-reichbar. Im Eigenstudium las er sich ein beträchtliches Wissen an. „Alles in meinem Leben habe ich durch harte Arbeit er-reicht. Es hat mich viel Mühe gekostet, Schriftsteller zu werden. Ich kann nicht sagen, dass ich vom Schicksal geliebt wurde. Erfolg und Anerkennung habe ich in erster Linie gewonnen, weil ich die kasachische Sprache gut beherrsche“, sagt er rück-blickend.
Erst nach Stalins Tod 1953 kommt Hoffnung auf. Der junge Belger verfasst Briefe und Anträge an alle möglichen Stellen und Behörden mit dem Ziel, eine Studienerlaubnis zu erhalten. 1954 wird er trotz glänzend bestandener Prüfungen an der Abai-Hochschule in Alma-Ata abgewiesen – wegen seiner deutschen Herkunft.
Doch der Hartnäckige hatte auch mutige Förderer. Belger erhielt schließlich die Möglichkeit, an der russisch-kasachischen Abteilung der Kasachischen Abai-Hochschule Philologie zu studieren und beschäftigte sich bereits als Student mit Sprachfor-schung. Nach dem Studium wurde er zunächst Schullehrer, Mitarbeiter an der Abai-Hochschule und ab 1964 freischaffender Schriftsteller.
Bedeutendes leistete Belger auch als Übersetzer aus dem Kasachischen ins Russische und als Literaturkritiker. Seine Werke wurden ausgezeichnet und mit zahlreichen Literaturpreisen gewürdigt.
Oft stehen russlanddeutsche Autoren und russlanddeutsche Literatur im Mittelpunkt seiner literaturkritischen Essays. Belger hat Werke russlanddeutscher Autoren ins Russische übersetzt, vor allem die Arbeiten von Alexander Reimgen, Nelly Wacker, Ernst Kontschak und Viktor Klein - insgesamt über 20 Titel.
Mit dem Band „Russlanddeutsche Schriftsteller. Von den Anfängen bis zur Gegenwart“ hat Belger versucht, russlanddeutsche Autoren der Vor- und Nachkriegszeit in einem Nachschlagewerk vorzustellen: Die russische Fassung erschien 1995 in Alma-Ata, die deutsche (erweiterte) Ausgabe 1999 in Übersetzung von Erika Voigt in Berlin (edition ost).
„Das habe ich als meine Bürgerpflicht angesehen. Menschen verschwinden, gehen weg, werden verschwiegen... Ich kannte persönlich etwa hundert unserer bedeutendsten Nachkriegsliteraten. Ich habe tausende Briefe geschrieben und bewahre tau-sende Antwortbriefe auf“, erzählt Belger.
2010 ist Belger als Repräsentant der Deutschen, als Befürworter der deutschen Kultur in Kasachstan, aber auch als schöpferi-scher Mittler zwischen den drei Kulturen – der deutschen, kasachischen und russischenmit - mit dem Verdienstkreuz der Bun-desrepublik Deutschland gewürdigt worden. Für seine literarischen Leistungen und sein bürgerschaftliches Engagement hat man ihn bereits mit den höchsten Auszeichnungen in seinem Land bedacht.
Der 75-Jährige bedauert, dass die Deutschen und mit ihnen eine einzigartige Kultur aus Kasachstan unwiderruflich zu ver-schwinden drohen. Etwa 300.000 von ehedem einer Million leben noch in dem mittelasiatischen Land. Unwiderruflich zerstört sind inzwischen auch die ohnehin bescheidenen Ansätze für eine deutsche Literatur. Sie findet jetzt in Deutschland statt.
Trotz der großen Entfernung pflegt Belger zahlreiche Kontakte nach Deutschland und verfolgt aufmerksam die Entwicklungen in der Literaturszene der Deutschen aus der ehemaligen Sowjetunion. Und er nimmt oft Werke russlanddeutscher Autoren un-ter die Lupe.
„Das Leben hat uns voneinander getrennt, und ich fühle mich irgendwie verlassen, was den deutschen Teil betrifft. Ich sage immer, dass ich mich als Hüter der deutschen Gräber in Kasachstan empfinde“, sagt der Schriftsteller. Und zwar „nicht, weil es sich schön anhört, sondern weil ich nicht weggehen möchte“.
Nina Paulsen,
Almaty, im März 2010.
_______________________________________________________________________________________________________________
Begegnungen mit Viktor Heinz
Von Konstantin Ehrlich.
Auszug aus dem Essay.
...Im Dezember 2012 trafen wir uns mit Viktor Heinz bei einer Sitzung des Kulturrates der Deutschen aus Russland in Nürn-berg ...das letzte Mal. Wir, die Literaturschaffenden, hatten auf dieser Zusammenkunft „für die Unterhaltung“ zu sorgen. Auch die Abende wurden selbstverständlich schöpferisch beansprucht: Zwei Abende hatten wir – drei Landsleute aus Omsk: Viktor Heinz, Eduard Isaak und ich sowie unsere Freunde und Kollegen Johann Windholz, Hermina Wagner, Agnes Gossen-Gies-brecht, Wendelin Mangold und Maria Schäffner reichlich diskutiert, musiziert und zwischendurch enthaltsam „geweint“ (An-spielung auf Wein. - Heinzens Ausdruck noch aus unserer Omsker Zeit...)
Viktor Heinz hatte sich eine Rückfahrt-Karte nach Göttingen vorausgreifend besorgt. Meine Rückreise nach Hamburg führte ebenfalls durch Göttingen, so dass wir die Heimfahrt selbstredend gemeinsam antraten. Im Zug durfte nur im Schnell-Büfett – im Bereich des Speisewagens geraucht werden was für uns nicht unwichtig gewesen war, und wir machten es uns daselbst gemütlich.
Ich ging stracks zur Theke hinüber, bestellte zwei Fläschchen „Merlot“, stellte sie auf unseren Tisch – eins vor Viktor Heinz... „Merlot“ ist schön“, murmelte er vor sich hin, indem er in seiner trendig-schäbigen Schultertasche herumstöberte. Nach einer Weile holte er eine verzierte, dickbäuchige Flasche mit bräunlicher Flüssigkeit und eine Schokoladentafel hervor. Ich sah ihn verwundert, der doch sonst nur trockene rote Weine genaß, fragenden Blickes an. „Sooo,.. ‚Chantrey‘", kommentierte er auf-reizend-feierlich. "Ein Geschenk! Für eine meiner prompten Übersetzungsleistungen. Unsere Damen haben‘s wohl vergessen, was ich im Bereich von Fuselkulturen bevorzuge. Na ja, einem geschenkten Gaul guckt man, bekanntlich, nicht ins Maul... Echter französischer Branntwein... hier steht‘s. Versuchen wir den?“, fragte er schmunzelnd. – „Nein, ich bleib bei meinen Schäflein“, deutete ich auf die „Merlot“-Fläschchen hin.
Wir stießen an. Im Verlaufe unserer wechselhaften „Dischkosch“ (Diskussion - Katharinenstädter Mundart) über die Qualität von Spirituosen im heutigen Frankreich bis hin zu derer der alten Germanenstämme der Burgunder und der Franken sowie der stoischen, sagenumwobenen Nibelungen warf Viktor Heinz mit wichtigtuerischer Miene eine scherzhafte Zwischenbemer-kung – wohl als der Wahrheit letzten Sinn – ein, dass sich Unsereiner „nach solch einer hochschwangeren Budell ‚Chantrey‘ schwerlich im Sattel des Pegasus“ werde halten können.
„Auf die Kunst dann?! Das schöne Weib des Künstlers!“, zauberte Viktor Heinz eine der sich in seinem Gedächtnis tummeln-den Metaphern hervor. Doch prompt schlug er mir eine andere Unterhaltung, einen „Aitys“ (aus dem Kasachischen: Sänger-Wettstreit. – Red.), ein „Vier- Hände-Spiel“ vor, wie er sich ausdrückte. „Oder besser gesagt, da wir weder ein Klavier, noch eine Dombra bzw. einen Kobys besitzen“ würden, also „so eine Art dichterischen Wettbewerb, indem ich z. B. beginne und du, meinen Gedanken fortsetzend bzw. demselben widersprechend, weitermachst. Und so abwechselnd also immer fort“, er-klärte er mir schalkhaft den Sinn des Unternehmens und holte Luft. Ich schaltete mein Tonbandgerät ein und wartete ge-spannt, was da weiter kommen sollte. Viktor Heinz begann, indem er aus dem Stegreif mit kurzen Pausen rezitierte:
„Weggezogen von zu Hause,
weit hinaus, wo Meere brausen,
bin ich zielbewusst gestartet in die Welt.
Ruck-zuck vorwärts – ohne Pause,
in dem Kopf die Sinne sausen,
weit und breit – das sternbestückte Himmelszelt...“
„Die letzte Zeile dazu noch zweimal“, schlug ich ihm vor, indem ich spontan eine Melodie vorsummte. – „Ich bin kein Sänger... Na gut, – gemeinsam!“ unterstützte er mich in dem mir plötzlich entsprungenen Sinneseinfall.
„weit und breit - das sternbestückte Himmelszelt...
weit und breit - das sternbestückte Himmelszelt...“
„Und jetzt bis du an der Reihe“, forderte mich Viktor Heinz auf.
Ich sinnierte eine Weile nach und legte kurzerhand los:
„Doch bald schwand des Glückes Stimmung,
manchmal dacht ich, dass – für immer.
Eine Prüfung folgte prompt der anderen.
Immer wieder sah ich schimmern,
das ersehnte Ziel zu flimmern.
Welches Glück für einen müden Wanderer...
Und gemeinsam...“, kam ich in Fahrt:
„Welches Glück für uns, die müden Wanderer.
Welches Glück für uns, die müden Wanderer.“
Viktor Heinz griff ein:
„Pech gehabt, es kamen neue
mir entgegen Paranoien
mit dem brüss‘ler-diktatorischen Aplomb.
Unsre Paten Lügen streuen,
deren Preis wird ungeheuer,
wenn‘s ans Zahlen durch den Völkerhaufen kommt...
Gemeinsam bitte“:
„...wenn‘s ans Zahlen durch den Völkerhaufen kommt...
Wenn‘s ans Zahlen durch den Völkerhaufen kommt...“
Ich überlegte kurz und fuhr fort:
„Winde heulen, Wogen beben, –
fürchterlich – des Schicksals Schläge...
Durch die Hel drängt sich mein abgehetzter Kahn.
Stürme peitschen mich auf Wegen,
die sich schmeißen mir entgegen,
Gott, gib mir die Kraft, zu meistern diesen Wahn...
Gemeinsam“:
„Gott, gib uns die Kraft zu meistern diesen Wahn...
Gott, gib uns die Kraft zu meistern diesen Wahn...“
Viktor Heinz lächelte; er war zufrieden. Ich auch... „Der Wahn ist kurz, die Reue lange“, zitierte er den philosophischen Spruch des Friedrich Schiller, indem er an die Schlusszeile meiner Strophe anknüpfte. Weiter fortzumachen gab es aber schon keine Zeit...
Vorausgreifend will ich beichten, dass ich den letzten Schliff unserem Produkt schon später gegeben habe, auch habe ich eine abschließende Strophe hinzugefügt, indem ich meinen Gedankengang von der erwähnten Redewendung des von meinem Freund zitierten deutschen Klassikers habe ableiten lassen. Um den Text, sowie die rebellische Ausrichtung des Verses von Viktor Heinz abzurunden, bringe ich diese Strophe hier:
Kurz – der Wahn, die Reue – lange –
es wird mir ums Herz schon bange.
„Findet endlich die Vernunft ins Vaterland?!“
Ernst ist dieses Unterfangen,
Lösung wächst aus dem Verlangen,
Abkunftsehre pflegen stets von Allesamt...
Abkunftsehre pflegen stets von Allesamt...
Abkunftsehre pflegen stets von Allesamt...
...Der Zugschaffner meldete als die nächste Station Göttingen. „Wie wir doch mit unserem Aitys die Zeit totgeschlagen haben, gell?“, sagte Viktor Heinz, goss sich etwas „Chantrey“ ins Glas ein und sprach ernstfeierlich: „Möge unser Pegasus unversehrt und gesund bleiben!“ - „Dass ihm die Flügel nicht abfallen und ...uns auch!“, fügte ich hinzu, indem ich mir vom „Merlot“ ein-schüttete. Wir stießen an und tranken aus, bröckelten uns etwas von der Schokoladentafel ab. „Soll ich dir den ‚Chantrey‘ zu-rücklassen?“, fragte er, „Bis nach Hamburg wird er dir ganz schön ausreichen...“ - „Der würde mir getrost für eine Weltum-rundung langen... Mir reicht schon mein ‚Merlot‘ aus“, entgegnete ich dankend. - „Wie Sie wollen“, erinnerte er mich an eine der strapazierten Redensarten aus der Zeit unseres Weilens im weiten sibirischen Omsk, schmunzelte und schmatzte vor sich hin, indem er sich anzog und seine graue schäbige Schultertasche einpackte.
"Hier - beinahe hätt' ich's vergessen", sagte Viktor Heinz, "ein bescheidenes Teilchen von meinem Ego - mein jüngstes Werk-lein", indem er aus seinem 'Ranzen' ein in durchsichtiges Papier eingepacktes Buch hervorholte. "Viktor Heinz. Als ich gestor-ben war...", las ich auf dem Titelblatt die Kursivschrift... "Danke... Ein ...intrigengeladener ...Anspruch", sagte ich verdutzt... Aber wir mussten uns beeilen. Der Zug stoppte mit einem doppelten Ruck und quietschte wie eine Katze im März-Liebeseifer. Ich begleitete Viktor Heinz nach draußen. Wir verabschiedeten uns herzlich...
Binnen fünf Monaten danach haben wir öfters mit einander telefoniert, Alltagsgedanken sowie Ideen zum literarischen Ge-schehen ausgetauscht. In der jüngsten Zeit kamen wir immer wieder auf den Zustand des russlanddeutschen Schrifttums zu sprechen, wie dieses von der tollpatschigen, konjunkturgeladenen Literaturkritik zu verteidigen wäre... Wir telefonierten jede Woche.
Am 11. Juni rief mich Elvira, seine Frau, an und teilte mir mit, dass Viktor Heinz jäh verschieden wäre...
Seit dem ist nun ein Jahr verstrichen, aber eine drückende Schwere bemächtigt sich immer wieder meines Herzens. Immer wieder holen mich Gedanken bzw. Überlegungen ein, wie unaufhaltsam doch die Uhr des Lebens ist,.. wie unbarmherzig sie uns die Stunde schlagen lässt... Mein Herz stöhnt leise...
Im Bild: Sitzung des Kulturrates der Deutschen aus Russland. Dezember, 2012.
Viktor Heinz dritter von rechts, sitzend.
______________________________________________________________________________________________________
Das Herz stöhnt leise...
Von Konstantin Ehrlich
Abschied von Viktor Heinz
Nein, damals hielt ich
keine Handgranate.
Auch schwang ich nicht die Säge,
wie's mein Vater tat.
Im Ofenkessel saß ich
in der kalten Kate -
ein von der Hungersnot
umzingelter Soldat...
Viktor Heinz. "Lied vom Brot".
* * *
Ganz jäh brach ab Dein Schicksalslauf...
Der Wind stülpt mir den Sinn zuhauf,-
summt Trauerweisen,..
summt Trauerweisen.
Durch alle Zellen dringt ein Weh.
Ich sage Dir: "Mein Freund, ade".
Das Herz stöhnt leise,..
das Herz stöhnt leise.
Sibirien. Schneesturm ringsumher, -
die Winde heulen.
Der Junge schmiegt sich an den Herd,
im Hain schrei'n Eulen,..
im Hain schrei'n Eulen.
Der Vater gilt als Sowjet-Feind -
ist längst verschollen.
Die Mutter bitt're Tränen weint
auf fremder Scholle,..
auf fremder Scholle.
Erstickt ist jeder Trost im Keim, -
kein Licht zu sehen.
Verweist ist beinah jedes Heim -
im Kriegsgeschehen,..
im Kriegsgeschehen.
...Dies Bild - es ist mir nah und traut, -
bleibt stets erhalten.
Gedankensplitter dräng'n sich auf, -
die Seele spalten,..
die Seele spalten.
Du hast beschritten Deinen Steg -
stad und bescheiden.
Schwer war der Russlanddeutschen Weg -
voll bitt'ren Leidens,..
voll bitt'ren Leidens.
Und jäh brach ab Dein Schicksalslauf...
Der Wind stülpt mir den Sinn zuhauf,
summt Trauerweisen,..
summt Trauerweisen.
Durch alle Zellen dringt ein Weh.
Ich sage Dir: "Mein Freund, ade".
Das Herz stöhnt leise,..
das Herz stöhnt leise.
Durch alle Zellen dringt ein Weh.
Ich sage Dir: "mein Freund, ade".
Das Herz stöhnt leise,..
das Herz stöhnt leise,..
das Herz stöhnt leise...
Hamburg, den 18.-22.06.2013.
_____________________________________________________________________________________________
П О Э Т
К юбилею Евгения Евтушенко
18 июля 1932 года на сибирской станции Зима, что в Иркутской области, в семье украинки Евтушенко Зинаиды Ермолаевны (1910-2002), геолога, актрисы, Заслуженного деятеля культуры РСФСР и российского немца - Гангнуса Александра Рудольфовича (1910-1976), геолога, поэтически одаренной личности, родился сын Евгений, которому судьба уготовила стать великим русским поэтом...
Биография
Его отец был геологом, но всю жизнь писал стихи и научил сына любить поэзию. Когда семья переехала в Москву, будущий поэт во время учёбы в школе занимался в поэтической студии. ...Позднее посещал литконсультации издательства «Молодая гвардия». ...Регулярно начал печататься с шестнадцати лет, но началом серьёзной работы Евтушенко считает стихотворения «Вагон» и «Перед встречей», написанные в 1952.
В 1951 поступил в Литературный институт им. М. Горького, собравший в своих стенах целую плеяду будущих поэтов и прозаиков (В. Соколов, Б. Ахмадулина, Р. Рождественский, Ю. Казаков и др.). Позже поэт напишет о них в своих воспоминаниях.
В 1950-е публикует целую серию поэтических сборников: «Третий снег» (1955), «Шоссе Энтузиастов» (1956), «Обещание» 1957) и др. Стихотворение «Хотят ли русские войны», положенное на музыку, стало массовой песней. После опубликования во французском еженедельнике «Экспресс» своей «Автобиографии» (1963) был подвергнут резкой критике. Вместе с Ю. Казаковым уезжает на Печору, живёт на Севере, знакомится с трудом рыбаков и зверобоев. Эта поездка оставила яркий след в его творчестве, породила большой цикл стихотворений, опубликованных впоследствии в «Новом мире» и «Юности» («Баллада о браконьерстве», «Баллада о миражах», «Качка» и др.).
Евтушенко не только был на всех континентах земли, но и написал стихи и поэмы о каждой стране, где побывал. Его имя известно во всём мире. Популярности поэта способствовала и его манера чтения стихов с эстрады.
Грузинская тема занимает особое место в творчестве Евтушенко. Он много переводил с грузинского, писал о Грузии. В 1979 издательство «Мерани» выпустило большой том его стихотворений о Грузии и переводов грузинской поэзии - «Тяжелее земли».
С середины 1960-х, когда им была написана «Братская ГЭС», Евтушенко постоянно обращается к большой поэтической форме. Им опубликовано 14 поэм («Казанский университет», 1970; «Ивановские ситцы», 1976; «Непрядва», 1980; «Под кожей статуи Свободы», 1968; «Снег в Токио», 1974; «Голубь в Сантьяго», 1978; «Мама и нейтронная бомба», 1982, и др.).
Евтушенко начал писать прозу ещё в юности, в студенческие годы. Первый рассказ - «Четвёртая Мещанская» был напечатан в журнале «Юность» в 1959. Через четыре года появился второй - «Куриный бог». В результате нескольких поездок на Кубу родилась поэма в прозе - «Я - Куба», ставшая основой для написания сценария фильма, поставленного в 1964. Деятельность в кинематографической сфере тоже была успешной - фильм «Взлёт» (1979), где он сыграл главную роль (Циолковского), позже целиком авторский фильм «Детский сад» (1984). В 1967 была написана повесть «Пирл-Харбор» и после большого перерыва, в начале 1980-х - повесть «Ардабиола» и роман «Ягодные места», положительно оценённый В. Распутиным.
Е. Евтушенко принадлежит книга «Талант есть чудо неслучайное» (1980), где собраны лучшие критические работы поэта. В 1996 выходит книга-альбом «Дай Бог...», в которую включены последние стихи.
Живёт и работает в Москве. Преподаёт в американских университетах русскую поэзию по собственному учебнику («Антология русской поэзии»).
http://er3ed.qrz.ru/evtushenko.htm
П о т е р я
Потеряла Россия
в России
Россию.
Она ищет себя,
как иголку в стогу,
как слепая старуха,
бессмысленно руки раскинув,
с причитаньями ищет
буренку свою на лугу.
Мы сжигали иконы свои.
Мы не верили собственным книгам.
Мы умели сражаться лишь с пришлой бедой.
Неужели не выжили мы
лишь под собственным игом,
сами став для себя
хуже, чем чужеземной ордой?
Неужели нам жить суждено
то в маниловском, молью побитом халате,
то в тулупчике заячьем драном
с плеча Пугача?
Неужели припадочность —
это и есть наш характер,
то припадки гордыни,
то самооплева —
и все сгоряча?
Медный бунт, соляной и картофельный —
это как сон безопасный.
Бунт сплошной —
вот что Кремль сотрясает сегодня,
как будто прибой.
Неужели единственный русский наш
выбор злосчастный —
это или опричнина
или разбой?
Самозванство сплошное.
Сплошные вокруг атаманы.
Мы запутались,
чьи имена и знамена несем,
и такие туманы в башках на Руси,
растуманы,
что неправы все сразу,
и все виноваты во всем.
Мы в туманах таких
по колено в крови набродились.
Хватит, Боже, наказывать нас.
Ты нас лучше прости,
пожалей.
Неужели мы вымерли?
Или еще не родились?
Мы рождаемся снова,
а снова рождаться — еще тяжелей.
Н е ж н о с т ь
Разве же можно,
чтоб все это длилось?
Это какая-то несправедливость...
Где и когда это сделалось модным:
"Живым - равнодушье,
внимание - мертвым?"
Люди сутулятся,
выпивают.
Люди один за другим
выбывают,
и произносятся
для истории
нежные речи о них -
в крематории...
Что Маяковского жизни лишило?
Что револьвер ему в руки вложило?
Ему бы -
при всем его голосе,
внешности -
дать бы при жизни
хоть чуточку нежности.
Люди живые -
они утруждают.
Нежностью
только за смерть награждают.
Zum Ableben von Ida Bender
Von Konstantin Ehrlich
Heute Morgen habe ich Ihnen eine sehr traurige Nachricht mitzuteilen: Gestern ist völlig unerwartet die russlanddeutsche Autorin Ida Bender (geboren 1922) aus dem Leben gegangen. Ljudmila und Rudolf Bender haben mir gestern mitgeteilt, dass ihre Mutter um 15:30 bei einem Spaziergang im Park, den sie mit ihrer Tochter, Ljusja, unweit von ihrem Domizil in Harburg unternommen hat, plötzlich bewusstlos zusammengesackt und so ganz ruhig und leise verstorben sei... Ihr letzter nicht bis zum Ende ausgesprochene Satz soll "schau mal, wie schön farbenreich ausgeschmückt dieser Ahornbaum in der Sonne... (döst)" gewesen sein...
Bereits vor zwei Tagen habe ich mit Ida Bender telefoniert. Mein Anliegen war, ihre Bitte zu er-füllen, ihr die von mir vor kurzem verfasste "Russlanddeutsche Tragödie" vorzulesen. Sie habe vieles davon gehört, sagte sie, von Andreas Prediger z. B., habe jedoch keine Möglichkeit ge-habt, diese zu lesen (da sie nur im Internet vertreten sei) bzw. zu hören.
Meinen Anruf empfing ihre Tochter, Ljusja, die aus Russland kam und bei ihr bereits ein paar Wochen zu Gast weilte. Sie gab den Hörer Frau Bender, die mich lebensfroh und freundlich begrüßte. Ich teilte ihr mit, dass ich nun die Möglichkeit hätte, ihr das Poem vorzutragen... Sie dankte mir für die Zeit, die ich für sie gefunden hätte, und hörte dann aufmerksam zu. Nur hin und wieder hörte ich ihr bejahendes "Ja" und ab und zu ein leises Schluchzen... Ich wusste, dass ich ihre tiefsten Gefühle berührte, sie dazu verleitete, sich der schweren Kriegs- bzw. Nachkriegsvergangenheit zu ent-sinnen, die in ihrem weiteren Leben, wie auch im Leben der gesamten russlanddeutschen Volksgemeinschaft, eine bis ins Heute hinein blutende und schmerzende Narbe hinterlassen hatte. Und gleichzeitig war der Inhalt für sie, wie Balsam für die Seele...
"Wie gelingt das Ihnen", sagte sie, nachdem sie sich etwas von ihren schmerzhaften seelischen Erinnerungen erholte, "als ein an diesen Schrecknissen Unbeteiligter, so wahrheits- und gefühlsgetreu, so teilnahmsvoll diese tragischen Geschehnisse zu widerspiegeln?"
So ganz unbeteiligt konnte ich, bereits nach dem Krieg Geborener, der schon so manche Hungersnot miterleben musste und das Schicksal seines leidgeprüften Volkes sein ganzen Leben lang begleitete, ja auch nicht sein, war meine Antwort...
Sie freute sich aufrichtig, und ich war ebenso zufrieden, der bejahrten Frau diese Freude bereitet zu haben.
„Und Ihr „Lied der Russlanddeutschen“? Das wollten Sie mir doch auch vortragen...“, ließ Frau Bender nicht locker.
„Natürlich, Ida Dominikowna. Und dieses Lied werde ich Ihnen sogar vorsingen...“, entgegnete ich vielverheißend. „Einen Au-genblick, ich muss mich nur kurz auf die Melodie einstimmen...“
Sie hörte aufmerksam zu. Als ich am Ende war, hielt sie eine Weile inne und schlussfolgerte prompt: „Das ist es, was wir die ganze Zeit entbehrt haben! Danke sehr, vielen Dank!“
Sie bat mich einige Stellen abermals zu wiederholen, was ich geduldig tat, um der verehrten Dame Vergnügen zu bereiten...
Dies sollte unsere letzte Unterredung gewesen sein... Die Sinne wollen dieser Erkenntnis nicht folgen, sie wollen nicht wahr-nehmen, dass Ida Bender nicht mehr unter uns weilen, uns mit ihrem Optimismus, der Liebe zum Leben begeistern wird...
Dies ist es, was mir in diesen traurigen Tagen durch die Sinne gegangen ist. Zum Schluss möchte ich nur noch den Verwand-ten von Ida Bender, ihren Kindern und Enkelkindern, allen Literaturfreunden, die sie miterlebt und aus dem Kelch ihrer Le-bensweisheit trinken durften, mein tiefempfundenes Beileid ausdrücken...
Das Andenken an Ida Bender werden wir in Ehren in uns tragen...
Den 13.11.2012, um 01:30.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Zum Abschied von Ida Bender
Rede am Grab
Es ist gar nicht lange her, da wir das 90jährige Jubiläum von Ida Bender im Gemeindehaus der Bugenhagenkirche in Hamburg-Harburg gefeiert haben. Es war eine fröhliche Veranstaltung, in der wir der Jubilarin unsere Glückwünsche äußerten, ihr noch lange, glückliche Lebensjahre wünschten. Ich habe mich nicht wenig gewundert, ja tüchtig gefreut, Frau Bender sogar bei einem Tanz erleben zu dürfen. Es sah sich schön an. Und ich beglückwünschte das Geburtstagskind ganz herzlich...
Das Schicksal hat es jedoch anders erwogen und hat der Jubilarin nur noch kurze Zeit zur Verfügung gestellt. Niemand wusste das, außer ihr selbst. Aber darauf, dass es so prompt geschehen sollte, war wohl auch sie nicht so ganz vorbereitet. Deswe-gen beeilte sie sich; sie musste noch so manche Angelegenheit unter Dach und Fach bringen. Und darunter noch die Überset-zung ihres Lebenswerkes „Schön ist die Jugend bei frohen Zeiten...“, das vor kurzem in Deutsch herausgegeben worden war und großes Interesse bei der Leserschaft geweckt hatte, zu bewerkstelligen...
Ida Bender hatte ein schweres und entbehrungsreiches Leben hinter sich, wie dies beinahe all unsere ältere Generation durchzumachen hatte: Hungersnot 1932-33, die stalinschen Säuberungen aller Art, mit derer Apogäum im Jahr 1937, den Krieg und mit ihm die Verbannung bzw. Verschleppung nach Sibirien, anderen Regionen des Hohen Nordens und Zentralasi-ens, den Sklaveneinsatz in den stalinschen KZ's, die Sonderaufsicht unter der sowjetischen Kommandantur bis 1956 hinaus...
Wieviel Zähigkeit, Ausdauer, ja Manneskraft und -mut musste aufgebracht werden, um diesen Schikanen der bolschewisti-schen Gewalt standhalten zu können?! Auch in der neuen alten Heimat wollte nicht sogleich alles gelingen. Aber Ida Bender wollte und konnte nicht „locker gewe“...
...Mein Herz füllt sich mit Kummer und Wehmut. Und die Sinne können sich an das Hinscheiden unserer hochverehrten Ida Bender noch nicht gewöhnen, ich verspüre ein Gefühl der Leere und dass sie uns in unserer Gemeinschaft sehr fehlen wird. Bei unseren Treffen hatten wir immer ein Thema, dass dringend diskutiert, behandelt werden musste. Ich habe sie – stand-haft, überzeugt und stoisch, würde ich sagen, - etliche Jahrzehnte gekannt, noch länger kenne ich ihren Sohn Rudolf, mit dem wir an der Geburt der russlanddeutschen gesellschaftspolitischen Organisation „Wiedergeburt“ mitbeteiligt waren. Und noch früher habe ich auch ihren Vater, den Altmeister des russlanddeutschen Schrifttums, Vorkämpfer unserer russlanddeu-tschen Befreiungsbewegung, Dominik Hollmann gekannt. Und mich überkommt ein Gefühl der Genuugtung, wie harmonisch diese Menschen einander ergänzen... Nein, ersetzen einander können sie jedoch nicht. Nämlich deswegen spüre ich bereits diese Tage, dass wir Ida Bender in unserer Gemeinschaft deutlich entbehren werden...
Heute nehmen wir Abschied von Ida Bender, begleiten sie auf ihrem letzten irdischen Weg in die Ewigkeit. Wir gedenken an ihrem Beispiel des schweren Schicksalsweges der russlanddeutschen Volksgemeinschaft, deren verdiente Tochter sie gewesen ist und in unserem Gedächtnis bleiben wird.
Den Hinterbliebenen von Ida Bender, Rudolf dir ganz persönlich, will ich Kraft wünschen, diesen Verlust mutig zu überstehen.
Möge der Herrgott ihr die ewige Ruhe schenken.
Konstantin Ehrlich,
Historiker und Literaturschaffender
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Сказ о поволжских немцах
В Камышине состоялась презентация книги Иды Бендер
Отчего-то именно слово «сказ» пришло мне на ум, когда 17 июля я присутствовал на презентации книги Иды Бендер «Сага о немцах моих российских» в центральной библиотеке Камышина. Я слушал голос сына писательницы, Рудольфа Бендера, который вслух читал главы из книги для собравшихся. За окном звенело жаркое лето, зал был полон, а люди внимательно слушали: иногда улыбались острому слову, но чаще сочувствовали и вздыхали.
«Сказ» — это ведь не только «народное эпическое повествование», но и «повествование, ведущееся от лица рассказчика». А книга Иды Бендер написана от первого лица - человека, пережившего многое и повидавшего многое. Она назвала русский вариант «Сага о немцах моих российских», хотя в немецком оригинале - «Schön ist die Jugend… bei frohen Zeiten» («Прекрасна юность в добрые времена») — это строка одной из самых любимых немцами Поволжья песни).
Ида Бендер выросла в семье поэта, переводчика и педагога Доминика Гольмана (Dominik Hollmann, 1899-1990), который в своих стихах воспевал Волгу-матушку, любил классическую литературу и немецкую культуру. Он родился и умер в Камышине. Однако между началом жизни в Камышине и смертью в этом городе на Волге, Гольман прошел через депортацию, работу в трудармии, дистрофию... Это теперь камышане могут гордиться тем, что в их городе жил член Союза писателей СССР и кавалер ордена «Дружба народов». А было время, когда фамилию писателя старались не упоминать.
Доминик Гольман — автор книг «Суть жизни», «Судьбы людские», «Грозовая ночь», «Разорванные путы». Им написано около 600 стихотворений, некоторые из них положены на музыку, например, «Ольга с Волги» (музыка Ф. Дортмана), «Материнская колыбельная советской немки» (музыка Д. Франца).
Его дочь, Ида также была депортирована, работала на Енисее: в бригаде занималась ловом рыбы — босиком, когда реку покрывала ледяная крошка. Трудилась лесорубом, бурлаком, учителем начальных классов.
В конце 1960-х Ида Бендер переехала из Казахстана, где жила после снятия надзора, в Камышин. Она — организатор культурного объединения немцев Поволжья «Клуб читателей газеты „Neues Leben“». С 1991 года проживала в Гамбурге (Германия). Скончалась в 2012 году.
Спустя год, в 2013 году, увидела свет её последняя книга, которую камышанам представил ее cын, Рудольф Бендер. О чем она? Да о том, как написал в предисловии к русскому изданию советский и российский писатель, представитель российских немцев Гуго Вормсбехер, «как российские немцы, стиснув зубы, в любых обстоятельствах самоотверженно делали, что могли для своего народа, — читайте в этой книге-документе, книге-свидетельстве. Книге, само написание которой тоже воспринимается как подвиг».
Как отметила директор Центральной библиотечной системы Камышина Мария Крайникова: «Эта книга - важный исторический документ. Время уходит... Уходят люди... Но память остается в книгах, чтобы потомки знали и помнили...»
В Камышине презентация состоялась в рамках Года немецкого языка и литературы в России и Года русского языка и литературы в Германии.
Леонид Смелов.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Abschiedswort für Nora Pfeffer
Eine unfassbar schwere, gräuliche Nachricht...
Nora Pfeffer, eine der führenden russlanddeutschen Lyrikerinnen und Kinderbuchautoren, hat heute, den 15. Mai 2012, ihre irdischen Sorgen abgelegt... Um 16 Uhr hat der sie behandelnde Arzt ihrem Bruder, Heinz Gustavowitsch, gemeldet, dass ihr müdes Herz aufgehört hat zu schlagen...
Zeitlich ungelegen, unrechtmäßig...
Noch vor kurzem, vor 10 Tagen, habe ich mit Nora Gustavowna telefoniert, mit ihr ihre Absicht besprochen, ein zweisprachiges Buch von Olshas Sulejmenows ausgewähltem poetischem Werk, an dessen Vorbereitung ich ihr helfen sollte, herauszugeben...
Heute, den 24. Mai, hat man sie zu Grabe getragen...
Ich kann mich damit noch nicht abfinden, und wohl deswegen erscheinen mir meine Gedanken an die Schriftstellerin nur im Präsens...
Nora Pfeffer gehört zu den begabtesten, feinfühligsten russlanddeutschen Autoren. Sie hat sich in erster Linie als Kinderschriftstellerin einen Namen gemacht. Aber auch als tiefsinnige Lyrikerin ist sie reputabel geworden, was in ihren Originaldichtungen und in den zahlreichen Übersetzungen ins Deutsche zum Ausdruck kommt.
Unser erstes Treffen fand 1976 in Alma-Ata statt, wohin mich das Schicksal als Redakteur der deutschsprachigen Sendungen des Rundfunks Omsk führte. Nelly Hermann - eine nette, liebenswürdige junge Frau, die als Tonregisseurin in der Redaktion der deutschsprachigen Sendungen in Alma-Ata tätig war - und mich mit dem gesamten einträchtigen Redaktionsteam: Heinz Pfeffer, Hermina Wagner, Olga Beck, Lydia Zimbelmann, Ida Kiefel, Johann Sauer - bei so manchem journalistischen Unternehmen unterstützten, - erklärte sich auch diesmal bereit, mich zu der geschätzten Wortkünstlerin zu begleiten.
Sie hatte sich mit Nora Pfeffer im Voraus über einen Termin verständigt; und so erschienen wir im Domizil der Dichterin in der Dsershinskaja-Straße, unweit vom Gebäude des Schriftstellerverbands Kasachstans, - wie es sich gehörte - pünktlich, mit Diktiergerät und anderen journalistischen Utensilien ausgerüstet.
Uns empfing eine schöne, stattliche, liebenswürdige Mittfünfzigerin. Mit einem freundlich-sonnigen Lächeln ließ sie uns ablegen und im Arbeitszimmer, das zugleich das Wohnzimmer war, Platz nehmen. Nora Gustavowna erwies sich als sehr gastfreundlich. Wein, Kaffee, Tee - nach Belieben - waren im Nu auf dem Tisch. Frisches und gedörrtes Obst - mit einem Wort ein ganzer Dastarchan war bald inmitten des nach den damaligen sowjetischen Verhältnissen geräumigen Arbeitszimmers aufgestellt.
Wichtig war aber die Unterredung. Und das war mehr ein Monolog, in dem sich Nora Pfeffer, wie es mir schien, voll und ganz offenbarte: Dramatische Lebenserfahrungen, inmitten derer der GULag mit all seinen Schrecknissen, dem Hunger und Tod stand, erschlossen sich meinem geistigen Auge - wohl das erste Mal - in unverhüllter schwarzer Unmenschlichkeit.
Ich hörte aufmerksam zu... Und schöpfte die pure Lebensweisheit und die außergewöhnliche sprachliche Begabung der der Wortkünstlerin.
Dann kamen die Gedichte an die Reihe. Es waren Kinderverse, die alsbald im gesamten deutschsprachigen Raum bekannt werden sollten, und tiefsinnige dramatische Lyrik...
"Wir sind machtlos
der Zeit gegenüber.
Sie zu hemmen,
ist keiner imstande.
Frohe Stunden,
die rinnen vorüber
und versickern
wie Tropfen im Sande.
Aber mag es dich
ja nicht betrüben:
du bewahrst sie
in Herz und Gedächtnis.
Die Erinnerung
ist dir geblieben.
Schlimm und tragisch
wär nur das Vergessen",
rezitierte die Dichterin aus dem Stegreif.
Es trug sich so zu, dass ich mit Nora Pfeffer längere Zeit zusammenarbeiten und von ihr viel lernen durfte. Und ich danke ihr für die Zeit und Mühe, die sie mir, dem damals jungen Verlagsredakteur, mit unseren gemeinsamen Sorgen um das russlanddeutsche Schrifttum gewidmet hat.
„Lieber Kostja,
herzlichen Glückwunsch Dir zum Geburtstag!
Viele kleine Sorgen
machen das Leben seicht...
Viele kleine Tropfen
machen den reifen Wein...
Viele kleine Freuden
machen das Leben leicht...
Viele Freude-Tropfen
soll'n Deine Begleiter sein...
Deine alte Nora.“
Diesen Brief hat Nora Gustavowna mir am 21.03.2012 abgeschickt... Ein-zwei Tage später ist er bei mir eingetroffen... Wir haben fast jede Woche telefoniert. Und Anfang Mai haben mich von ihr folgende Zeilen erreicht(mit zwei beigefügten Bildern, auf denen Ella Schwarzkopf, Schauspielerin des Deutschen Theaters Alma-Ata und ich mit der ehrenwerten Künstlerin abgebildet sind):
„Hallo, Kostja! Du siehst auf diesen Fotos wunderschön aus, ich dagegen, furchtbar.
Jetzt finde ich, mit 92 Jahren, seh' ich jünger aus, als auf diesem Foto!
Bitte ruf Deinen Bekannten von der Kasachischen Botschaft wegen Olshas' (Sulejmenows – Red.) Originaltexten an. Ich wiederhole das am Telefon Gesagte, dass ich möchte, dass Du den Redakteur machst, ...die Gedichte nochmal sichtest und womöglich Dein früheres Vorwort aus dem bei Dir im Verlag erschienenen Buch überarbeitest und an Heute anpasst... Deine Nora.“
Nach dem Erhalt dieses Briefes rief ich Nora Pfeffer mehrmals an, um mit ihr einige Gedanken auszutauschen, - doch niemand antwortete... Und dieser Brief erreichte mich am 08.05.2012 von der Dichterin Agnes Gossen-Giesbrecht, die mit Nora Gustavowna in kollegialer Beziehung stand:
„Lieber Konstantin, ich war gestern bei Nora Pfeffer, sie lag im Bett, konnte nur noch flüstern und wurde künstlich beatmet. Es sieht nicht gut aus mit ihr. Sie muss operiert werden, wartet aber auf ihren Enkel Otar aus Tiflis. Er ist Medizinprofessor ist, kann aber erst im Juni kommen.
Nora bestellte, dich zu grüßen und zu sagen, dass sie wegen des Stimmenverlusts dir am Telefon nicht antworten kann. Sie hatte mir alles auf einen Zettel geschrieben, weil das Reden ihr zu anstrengend war. Man kann ihr jetzt nur noch per Post schreiben.
Sie hat mir ein Buch von Olshas Sulejmenow mitgegeben mit seinen Zitaten - ist es deins? Und ihre Übersetzungen (der Gedichte – Red.) von Olshas. Ich muss diese erst mal durchschauen, weil ihre dt. Version mit Schreibmaschine getippt worden ist, dabei hatten wir, Rudolf Bender und ich, schon mal alles (oder doch nicht?) gescannt, und ich habe alles im PC.
Ich schau mal, ob noch etwas dazu gekommen ist, und maile dir dann die Texte einfach zu. Ich weiß nicht, was du ihr verprochen hast und was sie von dir erwartet...
Liebe Grüße, Agnes Gossen-Giesbrecht."
Plötzlich ist Nora Pfeffer nicht mehr unter uns... Es ist mir unmöglich aber, diese herbe Tatsache als Wirklichkeit aufzunehmen... Wenn ich mich jedoch mit aller seelischen Kraft anstrenge, um mit der Realität mitzukommen, sehe ich auf einmal ganz deutlich, indem ich um die Mitternacht in den dunkelblauen Himmel schaue, dass ein - sich auf meinem Orbit befindlicher, mich begleitender - silbriger Stern greller zu scheinen beginnt. Ich weiß es: Das ist der Stern von Nora Pfeffer...
Ich bedanke mich beim Schicksal, Nora Pfeffer, einer gottbegnadeten und wunderbaren Frau begegnet zu sein... Es war wahrlich eine Beglückung! Und ich bin stolz darauf!
Ein unverlierbarer Besitz bleibt uns, den Hinterbliebenen – den Verwandten, Freunden und Kollegen und selbstverständlich all den zahlreichen Fans ihres vielschichtigen lyrisch-philosophischen literarischen Schaffens - das Leben der Künstlerin selbst – voller Leid und Entbehrungen - eine russlanddeutsche Tragödie, eine unvergängliche Heldenhaftigkeit...
Eine bodenlose Trauer bemächtigt sich meines Herzens...
Es blutet...
Meine Seele - die blutet und stöhnt...
Abschiedswort für Nora Pfeffer
Heute trauert die Welt, -
schwarz - des Firmaments Zelt.
Wolken zieh'n durch die greinende Flur.
Dieser Abschied ist schlimm, -
es beklemmt mir den Sinn.
Unaufhaltbar - der Schlag uns'rer Uhr...
Nein, du warst nicht bereit,
von der Welt – weit und breit,
dich zu trennen. Du hast mal gesagt:
"Ich nutz' voll meinen Herbst,
denn man ist – was man erbt."
Und das war, was du nimmer vergaßt.
Letzter Blick in die Welt -
der Gedanke sich prellt
an die Wand - den verfluchten GULag.
Schrei der Aufseher gellt -
die Polarnacht ist hell. -
Kein Entkommen der Qual und der Schmach.
Nur die Pflicht gibt dir Halt
unter rauer Gewalt.
"Halte durch", - hörst du
bitten den Sohn.
Wie viel Tränen verweint
hast im nächtlichen Schein.
Warum hat dich ereilt Satans Hohn.
In der schneeigen Fern'
glänzt ein silberner Stern.
Die Polarwölfin klagt durch die Nacht.
Ihre Kleinen sind fort -
sie verließ kurz den Hort.
Der Zweibeiner sie hasst Niedertracht.
...Deine Leiden durchdring'n
meinen trauernden Sinn.
Der Polarwölfin hör ich Gestöhn.
Schwer fällt mir dieser Tag -
werd' von Kummer geplagt.
Meine Seele - die blutet und stöhnt...
Konstantin Ehrlich
"Wie brüchig alles Treiben auf Erden ist..."
Am 9. April 2012 ist in Berlin der namhafte russlanddeutsche Literaturschaffende Johann Warkentin aus dem Leben gegangen...
In der Nacht zum 9. April schlief er friedlich ein. Lili, seine Tochter, die die letzten Tage stets an seinem Bett verweilte, teilte mir mit, dass ihr Vater am Vorabend einen schweren Atem hatte. Gegen Morgen hörte sie plötzlich, dass es ruhig wurde. Sie trat an sein Bett, griff ihn an die auf der Brust zusammengefaltete Hände; er bewegte sich nicht. Sie rief die Krankenschwester, die nur noch das Ableben feststellen konnte... Die Uhr zeigte 20 Minuten vor vier... "Wie brüchig alles Treiben auf Erden ist..." An diese Worte von Johann Warkentin erinnerte ich mich sofort, als ich von seinem Ableben erfuhr... Ich holte das Gedicht, das mir der Verfasser vor Jahren zugeschickt hatte, aus meinem Archiv hervor...
War es, dass der Allmächtige geruhte,
(aus Gründen, die uns unerfindlich bleiben),
die Hunderttausende so unbeschreiblich
gewaltsam zu ertränken in den Fluten?
War’s ein Erweis, wie brüchig alles Treiben
auf Erden ist - der Bösen und der Guten?
Wie ausgeliefert jener blinden Wut
sind wir allesamt, ob gottlos oder gläubig?
Da wuchs ein Wir Gefühl von Land zu Land...
Nicht am Euphrat!
Dort hatten Pseudo-Christen und Moslems
ineinander sich verbissen und metzeln,
würgen weiter unverdrossen...
Die Zahl der Bebens-Opfer hochgeschossen;
die Bombenopfer - täglich fast konstant.
Johann Warkentin
So wie dieses Gedicht, das auf schicksalsprägende Ereignisse zurückgreift, nochmal zeigt, hatte Johann Warkentin stets einen persönlichen Aus- bzw. Weitblick. Er hatte schon immer seine persönliche Meinung, seine eigene Sicht auf Dinge und Geschehnisse. Aufmerksam wurde ich auf diese Eigenschaft des Literaten bereits als Student, indem ich mich während seiner Vorlesung an der Fremdsprachenfakultät des Pädagogischen Instituts Omsk an dem lebendigen Born seiner gediegenen Sprache, seiner menschlichen Intelligenz erquicken durfte.
Es war mir, dem ungeübten Redakteur im Verlag “Kasachstan”, eine Ehre, mit dem Maestro des russlanddeutschen
Nachkriegsschrifttums, damals Literaturabteilungsleiter im “Neuen Leben”,kollegial verbunden zu sein. Ich erinnere mich an eines der ersten Treffen mit Warkentin in Moskau bei dem Literaturseminar
der russlanddeutschen Autoren. Er war einer unter so manchen, die für mich bedeutsam waren: Rudolf Jaquemien, Sepp Österreicher, Woldemar Herdt, Andreas Sachs, Woldemar Spaar, Edmund Günther, Viktor
Heinz, um nur einige zu nennen, aber es zog mich nämlich zu ihm hin. Ihm zuzuhören, ihn zu befragen, und sogar mit ihm zu diskutieren - (denn man hat ja auch als jünger Mann seine eigene Meinung!)
war ein Erlebnis ohnegleichen. Und es gab ja auch wirklich genügend Stoff
durchzusprechen. Ich hatte damals bereits sehr intensiv an der Herausgabe der Anthologie der sowjetdeutschen Literatur gearbeitet. Warkentin hob die Wichtigkeit des Unternehmens hervor. Verhielt sich
jedoch skeptisch gegenüber so manchem Anwärter auf die Aufnahme in diese Ausgabe. Besonders eindringlich bestritt er den Anspruch der russischschreibenden Autoren, in der dreibändigen Anthologie
aufgenommen zu werden. Ich muss aufrichtig sagen, es war nicht leicht seiner Argumentation standzuhalten. Da unter russischschreibenden Russlanddeutschen einige waren, die von unserer Literatur nicht
wegzudenken waren, kamen wir zum Kompromiss, diese doch in die Anthologie aufzunehmen.
Als Verantwortlicher für die Herausgabe dieses großangelegten Werkes schlug ich Johann Warkentin vor, die Auswahl für den dritten Band zu treffen. Er überlegte eine Zeitlang. “Danke”, sagte er. “So unter uns. Es wird wohl nicht möglich sein. Ich habe meine Papiere für die Ausreise abgegeben”.
So erfuhr ich unter den Ersten von dem Entschluss des Maestros, ins Ausland zu gehen. Dafür war damals Mut nötig. Nach Verlauf einiger Zeit habe ich ein geräumiges Postpaket erhalten: Darin war das kostbarste Nachschlagewerk, das es zu jener Zeit gegeben hatte: das Wörterbuch der deutschen Gegenwartssprache, kurz Klappenbach genannt, in mehr als ein Dutzend DDR-Zeitschriften abgedruckt. Es lag ein Zettel dabei. “Dem jungen Kollegen K. Ehrlich zur besseren Handhabung unserer Muttersprache und als Erinnerung an die Zeit unseres Einsatzes für die Fortentwicklung des schlaffen rußlanddeutschen Schrifttums...”
Ich fand noch die Gelegenheit, Johann Warkentin für das einmalige Geschenk telefonisch zu danken und einen glücklichen Weg zu wünschen.
Johann Warkentin, Maestro der russlanddeutschen Literatur, ein beispielhafter Sprachkenner, war er der Wegweiser für zahlreiche Nachwuchskünstler unserer russlanddeutschen Literatur.
Er wurde am 11. Mai 1920 in der Siedlung Spat auf der Krim geboren, absolvierte die Mittelschule, studierte an der englischen Fakultät der Leningrader Universität. Während des deutsch-sowjetischen Krieges war er unter den freiwilligen Verteidigern von Leningrad. Im Jahr 1942 wurde er in ein Zwangsarbeitslager in der sibirischen Taiga der so genannten Arbeitsarmee eingewiesen, wo er bis 1946 "den Sieg mitschmiedete". Nach dem Krieg setzte er sein Studium an der erwähnten Uni fort, arbeitete danach als Lehrer und Inspektor in einer Rayonverwaltung für Volksbildung und demnächst als Hochschullehrer in der Altairegion.
Nach dem Erscheinen der ersten Nachkriegszeitung "Arbeit" ist Johann Warkentin unter den ersten Mitarbeiten dieses
Presseblattes. 1961-1968 arbeitet er an Hochschulen in Kasachstan (Alma-Ata) und Baschkirien (Ufa). In diese Zeit fällt auch seine ehrenamtliche Tätigkeit im Verlag "Kasachstan", in dem seine ersten
literarischen Werke publiziert werden. 1963 wird er in den Schriftstellerverband der UdSSR aufgenommen.
Im Jahr 1965 war J. Warkentin Teilnehmer an Delegationen nach Moskau, die sich für die vollständige Rehabilitierung der Russlanddeutschen einsetzten. Von 1968 bis 1981 leitete er die Literaturabteilung in der Zeitung "Neues Leben". 1981, bereits Rentner, siedelte er in die DDR um.
Johann Warkentin ist Verfasser, Herausgeber von zahlreichen eigenen Werken, Lehrbüchern für den muttersprachlichen Deutschunterricht sowie Übersetzungen aus der russischen, kasachischen u.a. Literaturen.
Ende der 90-er trafen wir uns wieder. Silberhaarig, etwas untersetzt von der Last der Jahre, jedoch mit demselben gutmütigem Lächeln im Gesicht und überzeugtem Auftreten... Und erneut erlebte ich Johann Warkentin in seinem Element: bei leidenschaftlicher Verteidigung der deutschen Sprache. Er konnte es nicht fassen, wieso die Aussiedler, die dem Verbot der Muttersprache nun entgangen sind, so nachlässig sich zu ihr hier, in Deutschland, verhalten... Wir unterhielten uns und ich stellte fest: Die Achtung vor der deutschen Muttersprache war und bleibt seine Berufung: “Ob das reale Deutschland so ist, wie einst in der Ferne erträumt, oder sonstwie geartet - wir werden dieses Land nicht ändern! Unsere einzige und dankenswerte Glücksverheißung ist und unsrer Wünsche sehnlichster, restlos aufzugehen in dem heimatlichen Kulturkreis, aus dem das Schicksal unsre Vorfahren einst weggeführt hatte oder vertrieben.”
So war Johann Warkentin, so wollte er bleiben: unendlich treu seiner Lebensbestimmung, aufopferungsbereit - wie damals 1965 unter seinen Kollegen-Autonomisten, die ihre Kariere und ihre Freiheit aufs Spiel setzten, um für ihr unterdrücktes Volk die Gleichberechtigung zu erlangen, - und ...immer persönlich, einmalig... Und nämlich so war er uns symphatisch!
+++
24. April, 13 Uhr Berlin, Biesdorfer Friedhof, Weg 10. Hier wurde Johann Warkentin, der bekannte russlanddeutsche Literat, Vorkämpfer für die Befreihung seines Volkes vom Joch des Bolschewismus, ein Mensch von Format, unser Freund und Maestro zu Grabe getragen. Hier hat sein unruhiger Geist, sein unerschöpflicher Lebensmut und sein aufopferungsreicher Einsatz für die Gerechtigkeit neben seiner Frau Lili seine Ruhe gefunden.
Seine Kinder - Lili und Alex, Verwadte, Freunde, Vertreter der Öffentlichkeit, Liebhaber seines einmaligen schriftstellerischen Talents nahmen Abschied vom Vater, Freund, Lehrer und Kampfgefährten.
„Wir sind heute hier zusammengekommen, um einem Menschen das letzte Geleit zu erweisen, der an der Wiege des russlanddeutschen Schrifttums der Nachkriegszeit gestanden hat“, sagte Viktor Kleim unserem Berichterstatter. „Johann Warkentin war unter den Ersten, der als Folge von barbarischen Verleumdungen der zu Boden gerungenen russlanddeutschen Kultur – der Literatur im Besonderen -, unter die Arme gegriffen hatte. Wie viele russlanddeutsche Literaturschaffende hattte er mittels Rat und Tat aus der Taufe gehoben. Wie vielen Musenfreunden hatte er den richtigen Reim gewiesen, um ihnen zu verhelfen, den eigenen Pfad im Dickicht der Wortkunst einschlagen...“
In einer feierlichen Zeremonie im Kapellenhaus verlas Edgar Warkentin, der Neffe des Verstorbenen, eine geistesgeladene Predigt: Ungeachtet dessen, dass der Tod stets unerwartet kommt, müssen wir darauf vorbereitet sein. Das beweist abermals, dass alles in Gottes Hand liegt. Johann Warkentin war ein frommer Mensch, mit einem großen offenen Herzen für den Nächsten. So wird er auch in unseren Herzen weiterleben...
Eine gut auf einander abgestimmte Chorgruppe illustrierte die Ausführungen des Gesitlichen mit einem sanften geistlichen Gesang. Aus der Kapelle wurde der Leichnam von Johann Warkentin von einem Trauerzug zu Grabe getragen.
Frau Rita Danitz, Aktivistin der Landesgruppe Berlin der Landsmannschaft der Deutschen aus Russland, an deren Gründung Johann Warkentin maßgeblich beteiligt war, betonte in ihrem Abschiedswort neben den geseellschaftlichen Aktivitäten des Verschiedenen auch sein beneidenswertes schöpferisches Talent. Seine Gedichte, Sonettekränze, literarkritische Aufzeichnungen gehörten zum unwegzudenkenden Bestandteil des russlanddeutschen Schrifttums.
Mit Worten, voller großer menschlicher Wärme, wandte sich an die Versammelten Frederike Schulze, ehemalige Aussiedlerbeauftragte der evangelischen Kirche Berlin. Sie rief in Erinnerung die großen Verdienste Johann Warkentins bei der Unterstützung der geistig-kirchlichen Tätigkeit, seinen Einsatz für eine erfolgreiche Integration der russlanddeutschen Landsleute in der Bundesrepublik. Die alljährlichen Tage der Russlanddeutschen in Berlin seien auf Anregung von Johann Warkentin entstanden...
Benommen und tief erschüttert blickte die Trauergemeinschaft auf den Sarg, der langsam im Schoß der Mutter Erde versank. Erde zu Erde... Asche zu Asche... Staub zu Staub… Ein letztes unhörbares Bekenntnis erklang aus dem Munde der Anwesenden: Wir bewahren Dein Andenken in unseren Herzen, ruhe sanft.
Konstantin Ehrlich
Memento mori
Zum Abschied von Johann Warkentin
Ade, Maestro, hör
dies Wort, mein Freund.
In dieser Trauerstund ich denk,
was mich erfreut
an deinem Tatendurst
und Lebenskampf,
den du geführt dein reges
Leben lang.
Du warst der Wahrheit stets
auf heißer Spur, -
dies war der Hauptsinn
deiner rührigen Natur.
Dein Trieb zur Wahrheit war
im Kampf dein Degen,
ade, mein Freund, ade,
mit Gottes Segen...
Wie mannhaft gingst du
deinem Tod entgegen -
ein tapfrer Sohn
von russlanddeutschem Stamm,-
Größtmögliches in deinem Leben
dir gelang,
im Kampf, den stritts du
stoisch und verwegen.
Von Trudarmeefron wirst du
träumen kaum,
beim Kommandanten brauchst dich
nicht zu melden,
Polit-Korrekte lassen
blödes Schelten. -
Dies alles bleibt für dich
ein böser Traum.
Du bist erlöst, Maestro,
lebe wohl.
Du gehst dorthin,
wo lichte Nächte scheinen,
wo der Allmächtigkeit
kein Rahmen wird gesetzt.
Wir haben hier zu tun,
wo unser Alltag - hohl,
wo unsre Herzen
nach der Freiheit weinen,
wo Russlanddeutsche man
durch alle Welten hetzt...
Wir aber geben unsren Kampf
nicht auf -
wir schwören dir's, hier allesamt
zuhauf...
Ade, mein Freund. Im Schoß
der Ewigkeit
du findest neues Leben,
frei von Leid.
Dein Name wird erleuchten
manch Kapitelteil
des russlanddeutschen
Kampfes gegen Barbarei.
Du bleibst in unsrem Herzen,
unsrem Sinn!
Vor dir sich auftut
rühmlicher Beginn.
Nach gut erfülltem Lebenswerk
mit Heilands Segen
gehst du dem neuen
Firmament entgegen...
Konstantin Ehrlich
Unser Literaturkalender
Robert Leinonen - zum 90-en!
Lieber Freund und Kollege Robert Leinonen,
es macht mir eine große Ehre, Ihnen anlässlich Ihres Jubiläums gratulieren zu dürfen. 90 Jahre ist ein großes Datum. Und ein gewichtiges. Wie Ihr "Rucksack", den Sie "von Eck zu Eck" Ihr Leben lang "schleppen"! Voller ganz unterschiedlicher Lebensutensilien... Ich weiß, dass sich darin so manche Begebenheit angesammelt hat - hart und rau, ohne die man ruhig auskommen könnte...
Es gibt darin zweifelsohne auch so manches Kapitel, das für Sie Genugtuung, Freude und Glück bedeutet hat. Nur nebenbei vermerke ich, Robert: Es freut mich riesig, dass in Ihrem Rucksack auch meiner Wenigkeit ein Plätzchen zuteil wurde.
Ich weiß: Heute, an Ihrem Geburtstag, schauen Sie sich unwillkürlich um, was vollbracht worden ist, was noch zu bewerkstelligen sei... Und ich bin überzeugt, Robert, dass Ihr "Rucksack" noch lange nicht voll ist. Um den bis an den Rand füllen zu können, brauchen Sie nicht weniger denn noch ein Paar Dutzend Jahre. Nehmen Sie sich bitte diese Zeit. Und wenn es auch noch ein bisschen mehr sein sollte, gönnen Sie sich auch diese und regen Sie sich bitte nicht auf...
Ich wünsche Ihnen also, dass diese für Sie nur fröhlich und glücklich sein wird. Zur Freude Ihrer Nächsten, Kollegen und Freunde.
Bleiben Sie gesund!
Ihr Konstantin Ehrlich.
Hamburg, den 1.08.2011.
«В самые трудные жизни минуты
грезился женский мне лик...»
Автор: Надежда Рунде
Сборник стихотворений Роберта Лейнонена «Тебе писал я строки эти...» мне прислал совсем недавно в канун девяностолетия автора известный издатель Роберт Бурау. Сборник состоит из пяти глав: «Дорогу через смерть забыть нельзя», «Я не могу молчать», «Времена года», «Горы далёкие, горы туманные», «Лирика».
На обложке рисунок автора стихов под названием «В ссылке»: два силуэта – мужчины и женщины – втиснуты автором в серое холодное пространство жизни. Мужчина сидит в
задумчивости, а в крохотное тюремное окошко льётся свет, как чудо, выплёскивая навстречу его взору хрупкий женский образ любимой. Только этот неугасимый свет, свет любви, способен дать силы пережить
тяжёлое время ссылки: «В самые трудные жизни минуты грезился женский мне лик...» (стихотворение «Женщинам»).
Неслучайно в сборнике много стихов о любви – такой сильной, что от неё нельзя, невозможно отступиться несмотря на то, что и в ней так много терзаний, сомнений, боли и грусти, и почти всегда энергии
смятенной, воспламеняющей, как, например, в стихотворении «Пожар»:
Когда внезапно вспыхивает пламя,
когда пожар и времени так мало –
не знаешь, что схватить! Теряешь память...
Найти бы главное – спасаешь, что попало...
Когда пожар в сердцах у нас пылал,
и времени смертельно было мало,
метались мы в огне... Как много не сказал!
Найти не мог я слов... и ты... молчала...
Стихи «Наш дом», «Гладиолоусы», «Не вернусь», «Женщинам» и многие другие обнажают перед нами целый мир надежд, восторгов, восхищения, скрытых в казалось бы суровом
сердце мужчины.
Также особое внимание обращают на себя главы: «Дорогу через смерть забыть нельзя» и «Я не могу молчать». В них Роберт Лейнонен предстаёт перед читателями как поэт, влюблённый в свой народ, и
гражданин. Неслучайно во вторую главу включены переводы с немецкого стихов Эрны Гуммель «Тебе, родимый мой язык» и Вольдемара Гердта «Матери дитя родное» и «Восьмистишья». В собственных
стихотворениях Роберта Лейнонена, тематически посвящённых трагическому излому судьбы немецкого этноса в СССР во время Второй мировой войны, таких как «Рюкзак», «Отец», «Трёшка» мысль поэта
удивительно крупна и исторична. Вот как, например, рассказывает автор о выселении немцев из города во время блокады Ленинграда:
«Труп скрюченный отца,
лежащий под столом
в замёрзшей комнате
с растерзанным окном...»
«Отец уже ушёл, он на другом вокзале!
Повестка ни к чему – вы с нею опоздали...
Спи, папа, – не читай бумажку эту!
Я принял от тебя наследства эстафету...»
Тема эстафеты поколений звучит и в другом не менее ярком стихотворении «Рюкзак», построенном на диалоге старика-немца, человека пожившего, сполна испившего чашу горькой
судьбы и беззаботного юноши:
«Идёт старик. Несёт рюкзак.
Дугой согнуло. Вот чудак!
- Скажи, папаша! В чём нужда
таскаться с ним туда-сюда?»
Так возникает исповедальный разговор, свидетелем которого становится читатель. Лирический герой говорит
открыто, рассчитывая на отклик:
«Тащил рюкзак пятнадцать лет
по ссылке, всё продув.
И лишь за то, что бабкин дед –
немецкий стеклодув».
И далее – кульминация, взывающая уже к народной памяти и совести:
«Пусть люди знают, что и как –
не зря же я тащил рюкзак,
и сотни тех, чей скорбный путь
вдруг оборвался где-нибудь».
Автор обладает высокой техникой стихосложения. Произведения этих двух циклов отличают сильные рифмы и чёткий ритм. Богатый словарный запас, выбор «нужных слов» позволили ему создать яркие, зримые образы, которые вырастают в сознании читателя как бойцы на параде, чеканящие шаг за шагом в сердце и душе читателя. Пронзительность – основное свойство этих произведений.
В стихотворении «Трёшка» зримо воссоздана картина будней трудармейцев:
«...Колонна серая тащилась трактом в лагерь.
Закончен день и трудармейцев труд.
Опять в тайге понахватались влаги,
одежда инеем покрылась на ветру».
«На лоб ушанку драную надвинув,
в шеренге с краю плёлся паренёк.
Измотанный, худой, сутуля спину,
в опорках шлёпая, он шёл, не чуя ног...»
Это стихотворение о расстрелянном в трудармии молодом парне, российском немце лишь за то, что увидев на обочине дороги деньги, смятую трёшку, хотел её поднять. Автор удивляет точностью поэтических штрихов и передаёт во всей правдивости беспощадность палачей:
«Ртом перекошенным, хватая воздух в муке,
прошитый пулями, мальчонка вскинул руки...
И, рухнув, соскользнул по липкому кювету...
Ещё один безвестный канул в Лету...»
Не случайно то, что книга этих стихов издана в год 70-летия со дня изгнания российских немцев во время Второй мировой войны из мест компактного проживания. Выход в свет этого сборника – событие, значение которого трудно переоценить. И признательными за это мы должны быть супруге автора Ирине Лейнонен и издателю Роберту Бурау, пополнившему библиотеку российско-немецких авторов новым весомым изданием.
P.S.: Очерк публиковался в „Deutsche Allgemeine Zeitung“, Алматы, 02.09.2011; в „Контакт-Шанс“, Кёльн, 21.11.-27.11.2011; в „Deutsch-Russische Zeitung“, Аугсбург, № 11 (47) 2011 г..
Прислала Ирина Лейнонен
Избранная лирика, на русском языке. 248 страниц, 11 иллюстраций автора.
Обложка мягкая, 19 х 13 см; ISBN: 978-3-935000-79-6 Цена - 11,95 евро.
BMV Verlag Robert Burau, Uekenpohl 31, D - 32791 Lage;
по тел. (автответчик): +49 (0) 5202 - 2770; по факсу: +49 (0) 5202 - 2771; E.Mail: info@bmv-burau.de
Книгу также можно заказать через книготорговлю - в любом магазине Германии.
Johann Warkentin - führender russlanddeutscher Schriftsteller, war einer der letzten Mohikaner in der russlanddeutschen Literatur des Neubeginns in der Nachkriegszeit - glänzender Stilist, Dichter bzw. Nachdichter, Journalist und Literaturkritiker...
Über fünfzig Jahre stand er im Dienst der russlanddeutschen Literatur und hatte eine ganze Reihe von Büchern veröffentlicht - darunter auch die in Deutschland erschienenen Publikationen„Rußlanddeutsche Berlin-Sonette" und seine „Geschichte der russlanddeutschen Literatur aus persönlicher Sicht“, die 1999 von der „Landsmannschaft der Deutschen aus Russland“ herausgegeben wurde. Seine „Nachdichtungen: „Höhepunkte der russischen Lyrik“ war eines der ersten Bücher im Burau Verlag (hrsg. 2000), dem etwas später sein Buch „Übersetzers Frust und Leid“ (2001) sowie seine gesammelten Versen „Spuren im losen Sand“ (2005) folgten, die zu seinem 85. Geburtstag erschienen.
Elf Jahre - bis zur Übersiedlung nach Deutschland (Ostberlin, 1981) - war er Literaturredakteur der deutschsprachigen Moskauer Zeitung „Neues Leben". Sein kulturpolitisches Engagement ist einmalig, seine Liebe zur Muttersprache auch. Er war einer der ersten Russlanddeutschen, die in der Nachkriegszeit unter den schwierigsten Bedingungen sich für die Wiederbelebung des deutschen Schrifttums in Russland einsetzte.
Auf der Krim geboren, in Leningrad Anglistik vor und nach Arbeitslager studiert, wurde er Sprachlehrer im Altai. Mit 36, als er hörte, dass in Barnaul die erste deutsche Nachkriegszeitung„Arbeit" mit gnädiger Erlaubnis der Landesväter erscheinen durfte, sattelte Johann Warkentin zum Redakteur um.
„Ich war wie verrückt. Ich musste einfach dabei sein. Ich stieg in die Journalistik und in die Literatur mit 20 Jahren Verspätung ein, habe in diesem Alter auch alle literarischen Kinderkrankheiten mitgemacht", erzählte er. "Die Arbeit als literarischer Berater in der neuen Zeitung machte Spaß. Eines glühenden Sommertages landete Ernst Kontschaks erste Reportage aus dem eisklirrenden Norilsk auf dem Tisch, es meldete sich Victor Klein aus Novosibirsk, Sepp Österreich aus Tomsk, Friedrich Bolger und auch viele frischgebackene Schreiber, und die Flut von Gereimtem wurde fast zur Plage."
Die Redaktion der „Arbeit" „entartete" aber auch zur "Brutstätte" ganz abwegiger Aspirationen (in einer von den vier Redaktionsstuben wurde über Autonomie getuschelt, ein Brief nach Moskau geschrieben) und bald wurde die gesamte Redaktion geschlossen und die Stammleser am 1. Mai 1957 an die neugegründete Moskauer Wochenzeitung „Neues Leben" weitergereicht. Chrusthtschows „Tauwetter", die Rehabilitierung einiger zu Unrecht verbannten Völker, der Glaube an das Gerechtigkeitsprinzip weckte in einer Gruppe von russlanddeutschen Intellektuellen die Illusion, dass die deutsche Autonomie wiederhergestellt werden könnte (dieser Versuch ist auch vierzig Jahre später gescheitert).
Johann Warkentin war ab 1956 in der damals streng verpönten Autonomie-Bewegung aktiv. Für ihn war klar: politische Selbstverwaltung wird der Erhalt der deutschen Sprache und Kultur immer schwieriger und die Russifizierung immer wahrscheinlicher werden. Er nahm diesen ungleichen Kampf auf, machte ihn zu seinem Lebensinhalt. Ein Deutscher in Russland, der sich für das Deutschtum offen einsetzte, war verdächtig, wurde nicht nur von den Kollegen schief angesehen, sondern auch auf Schritt und Tritt bespitzelt.
Seiner großen Liebe - der deutschen Sprache - blieb Johann Warkentin trotzdem treu. Er landete für 8 Jahre in Alma-Ata, machte beim deutschen Rundfunk mit, sang begeistert in einem neu gegründeten
deutschen Chor mit, wurde Lehrstuhlinhaber für Fremdsprachen bei der Akademie der Wissenschaften und Mitglied des Schriftstellerverbandes der UdSSR. Zu dem Zeitpunkt hatte er den Gedichtband „Lebe
nicht für dich allein" (1966) mit seinen Gedichten und Nachdichtungen herausgegeben, später ein literaturkritisches Büchlein „Kritisches zur sowjetdeutschen Literatur" (1977). Er hat über
eintausend Nachdichtungen gemacht, die im „Neuen Leben" und teils im Gedichtband
„Gesammeltes" (1980) im Verlag „Progress“ erschienen.
Wovon handeln diese Verse? Davon, wie ein Russlanddeutscher dieses unfertige Land, die Halbhauptstadt, sich selbst und seinesgleichen sieht. Recht eigentlich: Russlanddeutsche – woher? wohin? (Ein Buch mit diesem Titel erschien 1992 in Moskau und wurde später noch mal im Robert Burau Verlag neu verlegt). Von der Anlage her sind die einen Stücke erzählerisch, bis hin zu Momentaufnahmen, die anderen eher meditativ. Die meisten klingen herb, manche auch bitter, doch eindeutig musste aus dieser Tonart das Bekenntnis zu Deutschland, die Liebe zur Muttersprache herauszuhören sein.
Nachdem er sich 1965 der ersten Autonomie-Bittstellerdelegation nach Moskau anschloss, wiederholten sich die Schikanen am Arbeitsplatz genauso wie früher in Barnaul. Seine Lage war brenzlich. Auf alle Bewerbungen kamen Absagen, bis er endlich nach einer Zwischenlandung in Ufa im Mai 1969 eine Einladung von Redaktion der Zeitung „Neues Leben" bekam. Dies waren seine produktivsten Jahre.
Aber auch als Rentner führte er ein Leben ohne Rast und Ruh. In die DDR übergesiedelt, machte er Nachdichtungen für die Zeitschrift „Sowjetliteratur". Als die Berliner Mauer fiel, war Johann Warkentin derjenige, der sich für die Gründung der Landesgruppe Berlin der Landsmannschaft der Deutschen aus Russland einsetzte und unermüdlich für die Belange der Spätaussiedler in den neuen Bundesländern stritt. Sein umfangreiches Wissen und seine literarischen Erfahrungen gab er an die jüngere Literatengeneration weiter. Er redigierte die ersten zwei Ausgaben des Almanachs „Wir selbst- Rußlanddeutsche Literaturblätter", wurde zum Vorsitzenden des Arbeitskreises der Autoren bei der Landsmannschaft der Deutschen aus Russland gewählt. Von besonders großer Bedeutung sind die Werkstatthefte „Einmaleins des Schreibens", durch die er als Redakteur den Literaturbetrieb unserer kleinen schöpferischen Gruppe mit großem Engagement förderte. Gleichzeitig hielt Johann Warkentin Vorträge in Englisch und Deutsch, nahm an Lesungen russlanddeutscher Autoren teil. Im Mai 1998 wurde er vom Literaturkreis nach Bonn eingeladen, um den Kulturtagen der Deutschen aus Russland beizuwohnen - er war schon längst selbst zum Teil dieser Kulturgeschichte geworden.
Die Zuhörer waren begeistert von seinem glänzend ausgeführten Vortrag über die Geschichte der russlanddeutschen Literatur. Johann Warkentin - temperamentvoll und manchmal auch stur - war kein pflegeleichter Mensch. Mit seinem ganzen Leben hat er sich das Recht auf seine eigene Meinung erkämpft, sei es seine Sicht der Vergangenheit oder die kulturelle und politische oder sprachliche Situation der Aussiedler in Deutschland.
„Ich bin zu alt, um zu lügen“, wiederholte er immer wieder, wenn er einigen Funktionären seine unverblümte Meinung sagte. Und sein Tadel hatte genau so ein großes Gewicht wie sein Lob. Johann Warkentin war eine Lichtgestalt der russlanddeutschen Literatur, er konnte sich messen mit den Einheimischen und scheute keine Auseinandersetzungen, wenn es um sein Heiligtum ging, die deutsche Sprache. Er kämpfte bis zuletzt gegen Ungenauigkeiten, Anglizismen für eine präzise, schönere Ausdrucksweise und war für die jüngeren Autoren ein strenger, aber gerechter Lehrer.
Agnes Gossen
Ты в незабвенной памяти живешь
1o лет назад ушел из жизни Эдмунд Генрихович Шик (1930-2002)
Известный педагог, первоклассный специалист по новейшей отечественной литературе и культурологии, действительный член Петровской академии наук и искусства, член СП России, автор целого ряда книг по литературоведению и литературной критике, а также более сотни солидных литературно-критических статей, опубликованных в периодической печати и научных изданиях...
Ушел из жизни Лео Герман
19 ноября текущего года в Берлине на 85 году жизни скончался известный русскоязычный писатель из числа российских немцев Лео Герман. В интервью редактору ДипКурьера он в связи со своим 80-летием вспоминал:
«Родился я в немецком селе Тигенорт, расположенном в Приазовье, недалеко от города Мариуполя, основанном немецкими поселенцами и переименованном советской властью в процессе искоренизации немецкой атрибутики в географических названиях страны, в Антоновку. Со второго класса я учился на немецком языке, впоследствии учебная программа школы была переведена на украинский язык. С пятого класса учился на русском языке...“
Будучи ребенком, Лео Герман пережил голодомор в Украине в начале 30-х годов, во время которого вымирали целые села, в том числе большое количество немцев, основавших здесь свои колонии в 1823 году.
В октябре 1941 г. район Приазовья был оккупирован германскими войсками. «В 1943 году я решился со своими украинскими товарищами, - вспоминал Лео Герман, - отправиться в составе очередного набора для работы в Германию...» В конце 1944 года он был определен в тыловое подразделение вермахта, угодил под бомбежку и попал в плен к англичанам. В 1946 году был передан созниками советским оккупационным войскам в Германии. Был осужден к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. Повинность отбывал на Крайнем Севере, затем в Карагандинском угольном бассейне - Карлаге.
Освободившись, Лео Герман остался в системе ГУЛага, так как путь домой, в родные украинские немецкие поселения, был заказан специальным Указом советского правительства. Работал в качестве навалоотбойщика, проходчиком; затем, параллельно обучаясь на вечернем факультете горного техникума, маркшейдером. В период освоения целины работал землемером в Актюбинской и Кустанайской областях, продолжал заочное обучение в горном институте. После окончания института был назначен мастером строительного участка и затем вплоть до выхода на пенсию главным инженером строительного треста.
Литературной деятельностью Лео Герман занялся после переезда в Германию в 1992 году. Написал более десятка историко-публицистических и научно-популярных книг. Наиболее значимой из них является, наверное, его двухтомник «Правда о великой лжи», в которой он расследует преступления национал-социалистического и социал-большевистского тоталитарных режимов.
Редакция интернет-газеты Дип. Курьер/Руссланддойче Альгемайне приносит свои искренние соболезнования родным и близким Лео Германа. Память о нем сохранится в наших сердцах.
От имени редакционного коллектива и читателей газеты Константин Эрлих
_______
На смерть писателя и товарища Лео Германа
Вместо эпитафии
Угасла свеча, освещавшая мрак
И истины путь указуя заблудшим.
Угасла свеча, но остался маяк -
Слово писателя, ставшее сущим.
Жизнь человека - полет кометы:
Сгорает комета, след остается...
Смерть - уравниловка!? - Это наветы,
Посмертная слава не всем достается.
Есть люди - эпоху собой знаменуют,
Лео Герман - творец! Он один из них.
Прожил писатель жизнь не простую:
Горя чрез меры, лет много лихих.
Жизнь испытаньем таланты питает,
Ведет их к вершинам заснеженным,
От жара сердец их снега эти таят,
В долину сбегая ручьями вешними.
Пейте же люди воду хрустальную,
Согретую сердцем таланта творящего!
Молитесь за душу его благодарную,
За утверждение Слов его вящих.
Александр Приб
Памяти коллеги и товарища
Литературное сообщество понесло невосполнимую утрату: скончался его яркий представитель - Леонид Герман
20 ноября 2012 года на 85 году жизни после долгой болезни ушёл от нас Герман Леонид Иванович. Соратники и собратья по литературному творчеству скорбят об умершем как о честном, принципиальном и отзывчивом человеке, авторе 28 книг прозы приключенческого, исторического и публицистического жанров, переведённых на немецкий, китайский и др. языки.
Леонид Иванович оставил после себя богатое творческое наследие. На примерах героев его книг молодое поколение учится силе, отваге, бесстрашию и готовности к самопожертвованию. На страницах своих книг он поднимал жизненные вопросы, пытаясь в художественной форме дать на них ответы: Где проходит грань вседозволенности, порог нравственности? Одинаковы ли жизненные критерии для людей различных социальных статусов? Какая мера ответственности лежит за совершённые поступки? Какую роль играет в жизни человека любовь? Что такое смерть?
С 2009 по 2011 гг. Л.И. Герман возглавлял фонд «Литературное наследие», который помог литераторам, особенно начинающим, в становлении их творческой судьбы. С 2009 по 2010 гг. он принимал активное участие в формировании фонда частной Берлинской библиотеки современной литературы русскоязычных авторов учебной студии «ЛариОль» по изучению русского языка, которая действует по сей день. В 2010-2011 гг. Леонид Иванович являлся председателем наградной комиссии Второго международного конкурса «Лучшая книга года», учреждённого библиотекой.
В 2005 году Л.И. Герман стоял у истоков открытия литературного объединения БЛБ – Берлинского литературного общества. Уйдя в 2008 году с поста председателя по состоянию здоровью, он оставался и навеки останется его почётным членом.
Леонид Иванович Герман являлся почётным профессором, обладателем множества наград и грамот, членом Союза писателей Киргизии, а также Международного Cообщества Писательских Союзов и Ассоциации Франко-Европейской литературы. В памяти русскоязычной интеллигенции и коллег по перу он останется видным общественным деятелем, человеком с высокой гражданской позицией, философом, правдолюбцем, оптимистом и шутником.
Лариса Пельхен,
руководитель Берлинской библиотеки современной литературы
Вокзал судьбы
Виктор Фогт
Сейчас я уже не могу точно припомнить, когда именно произошла наша первая встреча. Я был чист, как молитва ребенка. Было детство... Отец насыпал мне в карман горсть пшена и мы шли к вокзалу кормить голубей. Так было у нас заведено, со времён моего деда Альфреда. Отец садился за столик открытого привокзального кафе. Официант приносил ему кружку золотистого пива, с нахлобученной белой шапкой пены и свежую газету. Сюда приходили многие горожане: с детьми, внуками, семейными стайками, в одиночку. Привокзальные скверы с фонтанами, кафе, ресторан, торговый ряд, небольшой детский городок, были идеальным местом отдыха. Можно поглазеть на суету уезжающих и приезжающих, поговорить о футболе и политике, выпить пива или кофе, пообщаться с приятелями или побыть одному. Места всем хватало. Отец отпускал меня на волю к голубям, которые были почти ручными и клевали зерно прямо с моих ладошек. Мы погружались в уют и теплоту привокзальной идилии, спокойствия и тишины, которую лишь изредка нарушали свистки кондукторов, паровозные гудки да лязг вагонных буферов. Но это были естественные звуки, признаки жизни вокзала, его дыхание, его пульс. Так проходило, а вернее, неслышно протекало время. У меня кончался голубинный корм и практичные птицы теряли ко мне интерес.
Отец допивил своё пиво. Вокзальные куранты оповещали полдень. Их мелодия и бой растекались по всей округе, как бы напоминая людям, что время им неподвластно и оно отсчитало у них ещё несколько часов их присутствия на планете Земля. Мы неторопливо возвращались домой, где нас ждал мамин воскресный обед.
По настоящему, я открыл для себя вокзал значительно позже, когда стал понимать, что это не только рельсы, поезда, светофоры и билетные кассы. Вокзал- сердце города, которое многочисленными стальными артериями связано с Миром. Его внешние красота и величие сочетаются с внутренней гармонией и светом. Мой вокзал, словно застывшая музыка в камне. Весь его облик, его невычурная архитектура, впитавшая в себя разнообразные стили: с колонами, анфиладами, башенками, вертикалями узких окон, с разноцветными стеклами в металлических переплетах, имеет какое-то необьяснимое, завораживающее притяжение. И это, наверное, от того, что руки мастеров сумели вдохнуть в него жизнь, и вместе с фундаментом им удалось заложить эмоциональный и духовный смысл: что вокзал-это неотъемлемая частица человеческой жизни переплетение людских судеб, радость встреч, горечь расставаний, чья-то последняя станция.
Я вижу его просторные залы. С высоты куполов на меня снисходительно смотрит великий Гуттенберг. Строго продуманной картинно-галерейной композиции нет. Видимо, что было, то и вешали на стены: здесь навечно застыли сцены крестьянского быта ушедших времен, репродукции Дюрера, пейзажи местных художников. В школьные годы мы проводили в этих залах уроки рисования. А когда занятия заканчивались, старый учитель, господин Шульгартен, с неизменной хитринкой в глазах, вел всю неугомонную ватагу в вокзальный ресторан и говорил, что здесь нас ждет сюрприз. Мы лукавали - деланно удивлялись, цеплялись за полы его неизнашиваемого пиджака и наперебой просили открыть тайну сюрприза. Это была наша общая игра. Все мы знали, что сейчас официант Манфред, такой же старый как и пиджак учителя, торжественно вынесет в зал ресторана большой поднос со стаканами наполненными вкуснейшим малиновым морсом.
Конечно, же, вокзал был начинен стандартным жизнеобеспечением: два зала ожидания, касса, камера хранения, комнаты дежурного персонала, комнаты отдыха, неизменная вокзальная парикмахерская, непременно – газетный киоск, буфет, ресторан. Всё это как почки, легкие, мочевой пузырь в человеке. Но у вокзала, как и у человека, есть своя бессознательная душевная жизнь. Вокзал это музей, архив памяти, кунсткамера человеческого бытия. Он хранит в себе и голоса людей. Я их слышу. Они наполняют меня своими чувствами и переживаниями. Под его высокими сводами эхо времени вибрирует во мне.
Мы, дети, наивно верили, что наш старый добрый вокзал – кудесник. Стоит купить билет у застывшего в своей вечности бессменного железнодорожного кассира Франке, пожизненно прикованного к окошку кассы, и мы попадем в мир наших желаний и юношеских стремлений, в которых царят красота, добродетель, любовь и множество жизненных наслаждений. Господин Франке обязательно продаст нам когда-нибудь счастливый билет до станции Мечта. Я слышу наши детские голоса невинности и чистоты. Мы бесспорно полагали, что жизнь бесконечна и Господь будет вечно на нашей стороне, и распределение Счастья между людьми будет всегда справедливым. Мы пребывали в этих добрых заблуждениях, мы были очень молоды и смотрели на мир глазами сердца.
Отсюда провожали солдат на войну, и во мне звучит голос матери, которая умоляет сына вернуться живым. Он ещё не знает, что истощенным и раненым замерзнет в российских снегах под Сталинградом. На его губах ещё теплое материнское молоко. Другого вкуса жизни он пока не познал и уже не успеет. Но сердце матери не обманешь. Она-то знает, что провожает сына в преисподнюю, откуда не возвращаются. Подлости человеческой он ещё не изведал. И когда он уснет вечным сном, он так и не поймет, что его уже никогда не будет, что его уже нет, к нему пришло избавление и признание – вечность. А это уже прошлое, которое оспорить никто не в силах и тем более выкупить. И только мама будет носить его всегда в себе - просто она всегда была беременна им, не стала рожать, не захотела отдать своего сыночка в безжалостные и жестокие руки судьбы.
Вокзал был монстром, минотавром. Когда кочегарам требовались всё новые и новые жертвы, которых они бросали в топки паравозов войны, вокзал поглощал тысячи жизней. Господствовали серые ветры. Периодически этот каменный Гаргантюа отрыгивал на перрон останки людского величия, обрубки бывших людей, то что ещё каким-то чудом могло шевелиться – безногих, безруких калек. Эти куски живого мяса санитары развезут их владельцам – женам, матерям, детям, родным и близким. Хоть что-то от них осталось. Им уже ничего не повредит. Они, заживо умершие, находятся по ту сторону добра и зла, в угасшей памяти людей. Это была победа больных над здоровыми.
Вокзал – многоликий Янус. Он как улыбка Будды, которая как бы пророчествует, что только в спрессованной синеве небесной пустоты затаилась правда. Значит она недоступна и никогда не устелит землю манной небесной. Он, вокзал, эксперт по несчастью: я чувствую душевную скорбь, разорившегося человека, покидающего этот неприветливый и несчастливый для него город в поисках удачи в отдаленных краях-чужбинах. Он увозит с собой чемоданы, наполненные несбывшимися мечтами.
Я слышу, как гулко стучит сердце молодой женщины, которая верит, что сейчас поезд привезет её давнишнюю
мечту – любовь, счастливую судьбу, её избранника. Кто знает, может ей и повезет, особенно если она сама себя в этом впоследствии убедит.
Мне не пришлось покупать билет у господина Франке. Военное ведомство выдало мне бесплатный пропуск в ад, который дымился гарью и смрадом. Я сотни раз испытывал жуткий страх и ужас перед завтрашней зарей. Мы там тешились делами злыми. Мне было приказанно жить с больной совестью – мы убивали друг друга. Злобу и месть спустили с цепи. Нам вбивали в головы, что мы миссионеры, мы освободители и поможем человечеству избавиться от фальшивого, лицемерного, циничного порядка бытия, от ненужного людям хлама – морали, этики, нравственности. Мы установим диктатуру рассы. Мы открываем ворота проветренных нами храмов, свободных от химер совести, сострадания, личной ответственности и покаяния. Но монахи к нам не вышли. И случилось, что музыкальная нация стала наслаждаться звуками органа в крематории. Массовое жертвоприношение состоялось.
Горькие крохи нашей дивизии сняли с Восточного фронта и перевели на север Италии. Тут мы были в самый раз – душевно надломленные, физически измотаны. Войны здесь почти не было, гонялись только за партизанами, а они охотились на нас. Такая, вот, интересная игра в догонялки была. И то, такие стычки были как бы случайными. Все знали, что войне конец и подставлять свою башку под пулю никому не хотелось. Хотя, находились по обе стороны фанатики, желающие кого-нибудь прикончить. Но, слава богу, это все же была не Россия. Франческу я повстречал на торговой площади небольшого горного поселка, вблизи которого расквартировались мы. Появляться здесь было не опасно. Горцы строго-настрого наказали партизанам: в радиусе десяти километров от селения немцев не трогать. Понятно, что такое милосердие было, конечно, не из любви к нам, а во избежание карательных мер. Партизаны знали, что местные не шутят - народ суровый и безжалостный к врагам. Договор соблюдали. Пятьсот лет назад их предки ушли с Балкан от турок. Так и жили. Как могли сохраняли обычаи и традиции. Они были потомками спартанцев, подаривших просвещенной Греции вендетту.
Я бывал здесь множество раз, но её увидел впервые. Влюбиться на войне, всё равно, что влюбиться в кого-нибудь во время траурной церемонии, считал я. Это как-то не этично, не романтично, противоестественно. Но моя философия раскололась как орех. Это была Франческа! Она сама первой произнесла своё имя, видимо, чтобы вернуть меня в реальность.
- Меня зовут Франческа, пойдем отсюда, а то неудобно, на нас весь город смотрит. Особенно, вот, тот, прыщавый. Он не наш, он пришлый, прибился откуда-то. Говорят, с партизанами связан. Ходит за мной как тень. Я повернул голову и в меня уперся злобный, полный ненависти взгляд прыщавого малого. Я выдержал его взгляд. Прыщавый сплюнул сквозь зубы, надвинул кепку на глаза и пошел прочь. И мы покинули площадь.
Всё, что было потом я помню смутно. Мы были на грани помешательства. Мы так долго шли друг к другу. Франческа была для меня как капля серебра в черных сумерках. Через неделю я сказал Франческе, что навсегда покидаю эту подлую войну. С сегодняшнего дня я дезертир. Необходимо только кое-что уладить: собрать документы, письма, нужные вещи и прочие мелочи. Я дал ей деньги, на которые она должна купить мне цивильную одежду. Я обьяснил ей, что для меня это не опасно т.к. каждый день кто-то дает стрекача и никого уже не ищут. Все ждут отбоя войны. Встречаемся, здесь вечером, в горной сторожке.
Я вернулся на закате дня. Подниматься в гору было тяжеловато: мой армейский рюкзак был набит до отказа всякой всячиной: теплая одежда, консервы, спирт, медикаменты, запасная обувь и пр. Но привала я не делал, не хотел волновать Франческу своим опозданием. По обыкновению, Франческа всегда выходила, нет вылетала мне на встречу. Сейчас дверь не распахнулась. Я не придал этому особого значения – мало ли что могло задержать её – ведь мы собирались в дорогу. Я машинально открыл дверь сторожки... Босые ноги Франчески не доставали каменистого пола сантиметров двадцать. Голова, склоненная на бок, почти упиралась в бревенчатый потолок. Шею захлестнула удавка. Франческа смотрела на меня невидящими глазами в которых застыла предсмертная боль. Она была совсем нагая и я очумело глядел на её истерзанное тело. На животе химическим карандашем было написано по-немецки: «Немецкая шлюха». Только много времени спустя я понял, что написали они это специально для меня. Меня убивать не стали. И всё же они убили меня, партизаны-мстители. Во мне на долгие, долгие годы поселилась пустота.
В мое сознание врывался душераздирающий крик. Я много раз слышал крики и стоны раненых, но такое извержение человеческой боли слышать не приходилось. Я очнулся. Это была наша сторожка. Я лежал на топчане. В ногах у меня сидел мужчина. Он был небрит и весь его вид можно описать двумя словами – глубокое горе.
- Франческу мы похоронили, - произнес он, - я ее отец. Это сделал прыщавый со своим дружком. Дружка
партизаны убили, а прыщавого привели к нам. Ты почти три дня был в бреду.
Ужасные вопли вновь заполнили хижину. Отец Франчески заговорил снова:
- По нашим обычаям женщины превращают врагов в прах. Сразу не убивают. Франческе тоже было больно,
я знаю.
Я попросил его помочь мне подняться и показать могилу Франчески. Она была похоронена рядом с хижиной. Креста на могиле не было. Но был камень. И надпись – скорее всего известью: «Франческа».
Дышать стало трудно.
- Мы не стали хоронить её со всеми, на общем кладбище. Думали, что ты не выживешь и положим вас рядом. А там, среди наших, тебе нельзя, ты чужой. А для неё ты был свой. Она мне говорила о тебе. Хочешь, оставайся, будешь моим сыном.
Остаться здесь после всего случившегося я не мог. Франческа - моя горькая слезинка на безжалостном лице жестокого времени.
В августе 46-го мой вокзал отрыгнул некое существо, потрепанное и растерзанное ужасами военных лет. Это был я - серый и безысходный. Божья метла коснулась и меня. Я стал деревом, с которого злые ветры сорвали листву, оставив нагим под стужей. От меня разило карболкой. Почти год я был в госпитале, в маленьком швейцарском городке. Теперь, вот, подлечили, продизенфицировали одежду и отправили домой. Душу продизенфицировать не смогли.
В госпилаль меня привез на муле и сдал монахиням на излечение отец Франчески. Он только и сказал им, что горе помутило мой разум. И если вылечить меня не удастся, он заберет меня обратно. Врачи уже намеревались списать меня в психушку, /после войны их пооткрывали множество/, но монахини - сестры милосердия, всё же выходили меня.
Меня ни разу не остановили для проверки документов: ни военный патруль, ни полиция. Видимо, живой покойник подозрений у них не вызывал. Мертвый солдат получил бессрочную увольнительную. К родительскому дому я шел тем же путем, как когда-то в детстве, мы шли с отцом от вокзала домой. Голубей на площади не было. Кормить их было не чем, вот их и не стало. А может быть их просто всех съели. Я этого не знал.
Я поднялся на крыльцо нашего дома и открыл входную дверь. И я увидел их...Мои мама и папа... Как они сдали... Не лица, а вымоченные яблоки в квашенной капусте, которые мама подавала иногда зимой к обеду. Мама не отрывая от меня широко открытых глаз, почему-то взяла стул, придвинула его к отцовскому и затаилась там. На меня, не моргая, смотрели четыре бездонных колодца горя и страха: приведение посетило наш обветшалый дом. Я уронил на пол свой вещь-мешок и шаркая подошвами поношенных американских армейких ботинок, пошел к ним. Они ещё теснее прижались друг к другу все ещё не понимая происходящего. Я опустился на колени, склонил голову на их дрожащие колени и обнял руками обоих. Говорить я не мог и они тоже. Я только чувствовал, как мою бритую голову обжигают, как раскаленный свинец, капли родительских слез.
Я стою на безлюдном перроне. Сколько их было в моей жизни! Где и когда я проехал свою станцию я не знаю. А может она всё же маячит где–то там, за пределами мечты и сознания. Но понял другое, что все эти годы я ехал к самому себе, чтобы встретиться с самим собой и узнать, наконец-то, что такое я сам, мои мысли, мое бытиё, мои сомнения. И путь мой еще не закончен. Я ещё не заглянул за свой горизонт. И чтобы понять – кто я есть, мне ещё нужно понять - кем я не являюсь. Это почти непостижимо и, вероятно, бессмысленно, как километры в астрономии, как часы в определении вечности. Знаю, что умножающий познания, умножает скорбь. Ну и пусть - в карету прошлого я ещё садиться не хочу. Не стану преувеличивать свои недостатки. Качели жизни ещё взметнут меня ввысь. И я может быть ещё произнесу самое отважное человеческое изречение: «я был необходим». Я, как и десятки миллионов моих соотечественников были необходимы... Для безжалостного эксперимента истории. Мы преподали миру урок, который тот запомнит навсегда – все человеческие деяния должны совершаться не для того, чтобы учредить господствующий рай на земле, а для того, чтобы не было ада, чтобы не наступил конец света в душе человеческой.
Ветер терзает полы моего плаща. Мой вокзал постарел вместе со мной. Он потерял былую привлекательность - его выкрасили в грубый кирпичный цвет. Куда-то исчезла башня с часами. Он растерял всё своё окружение, которое придавало ему значимость и гордость. На месте скверов и фонтанов возникли безликие автомобильные парковки. Он опутал себя сетью бездушных автоматов. От него веет неприветливостью и прагматизмом. Вокзал осунулся и одряхлел.
Горожане без особой нужды здесь не задерживаются и обходят его стороной. Он утратил душевный контакт с людьми. Я жду своего поезда. Сыро и неуютно. Но я не хочу заходить во внутрь. Там пустота. У вокзала не стало души, мы её у него отняли.
______________________________________________________________________________________________